всего, это прозвище.
Я молча убираю мамин дневник в сумку и говорю:
— Простите, что в прошлый раз не сказала вам правду. Тогда я просто была на это не способна.
— Не переживайте. Я все понимаю. Я никому не расскажу вашу историю.
Я низко кланяюсь.
— Вы не виноваты, — добавляет госпожа Ким, — что несете такое тяжелое бремя. Никто не вправе вас в этом винить.
За чаем она пытается сменить тему разговора и рассказывает о своей дочери. Но смысл ее слов от меня ускользает. Из головы не выходит священник. «Господин Цубаме — мой отец…» Помню, что его родители погибли во время войны в Европе. В какой стране они жили? Неужели я наполовину европейка? Его волосы совсем темные. Глаза карие… Он был очень высоким. Как случилось, что мама познакомилась с ним вскоре после приезда в Японию?
Смотрю на стенные часы. Уже пять.
Когда я собираюсь уходить, госпожа Ким пишет на клочке бумаги номер своего телефона. Я беру его и думаю, что он мне уже не пригодится: вряд ли я стану договариваться с ней о встрече.
Девятое сентября. После школы Цубаки встречается со своей подругой Юмико, которую выписали из больницы. Они сидят на энгава, рисуют и о чем-то разговаривают. Я пропалываю грядки с последними овощами. Тыквенные и арбузные листья пожелтели и завяли. На плетях, обвивающих стебель бамбука, висят несколько огурцов. Убираю выполотые сорняки, которые я оставила возле грядок пару дней назад. Они совсем сухие. Ветра нет. Пожалуй, можно сжечь.
Слышу, как Цубаки говорит Юмико:
— У меня для тебя сюрприз!
Она идет в дом и возвращается с книгами.
— Бабушка, — объясняет Цубаки, — купила нам с тобой одинаковые книжки.
— «Ойяюби-химе»! Я давно о такой мечтала.
Юмико тут же бежит ко мне:
— Спасибо! — говорит она, прижимая книжку к груди.
Я наклоняюсь к ней и смотрю ей в глаза: они блестят от радости.
— Мне это только в удовольствие, — улыбаюсь я. — Я рада, что ты уже совсем поправилась…
Юмико возвращается на энгава. Вместе с Цубаки они рассматривают картинки, повторяя то и дело: «Как красиво!» Потом принимаются читать.
Слушая историю Дюймовочки, я продолжаю полоть грядки. Мысленно представляю себе животных, которых встречает Дюймовочка: жабу, рыб, бабочку, мышь, крота… И наконец — ласточку, которая летит в теплые края и несет ее на спине. Вспоминаю священника. Вот он смотрит на меня. И держит на руках Юкио, своего внука.
Когда Юкио было четыре года, я несколько месяцев работала в церкви. И брала Юкио с собой, он играл с ровесниками. Только тогда священник виделся с Юкио. Он познакомил меня с замечательным человеком, господином Такагаши. И мы поженились. Когда я сказала священнику: «Мой муж увозит нас с Юкио в Нагасаки», — он загрустил. «Помни, что ты можешь вернуться сюда, когда захочешь», — повторял он все время.
Собираю с земли ветки и укладываю их поверх сорняков. Заталкиваю вниз кусок газеты и зажигаю спичку. Рассеянно смотрю, как огонь медленно ползет по сухим стеблям и поднимается к хворосту.
Вспоминаю про мамин дневник. Иду за ним в дом и выношу к костру. Провожу ладонью по пожелтевшей обложке и кладу дневник на ветки, к которым уже подобрался огонь. Уголки тетради чернеют и изгибаются. В воздух летят кусочки пепла. «Нет ничего ценнее свободы», — снова слышу я мамины слова. По моим щекам текут слезы. «Прощай, мама!» — мысленно говорю я. В ту же минуту Цубаки кричит:
— Смотри!
И показывает на крышу. На краешке высохшего гнезда сидит ласточка.
— Да, и правда! — говорит взволнованная Юмико. — Она прилетела за Дюймовочкой.
Появляется вторая ласточка.
— Нет! — отвечает Цубаки. — Это семья, папа и мама.
Они наблюдают за птицами, которые замерли возле гнезда. Цубаки говорит:
— Хорошо бы, они вернулись сюда в следующем году.
Ласточки улетают.
— Счастливого пути! — кричат девочки и машут рукой.
Ласточки летят рядом, парой. Я смотрю на них, пока они не превращаются в черные точки на синем небе.
Выпал первый снег. Воскресенье. После обеда я дома одна. Перебирая вещи в комоде, нахожу в одном из ящиков сложенный вчетверо листок бумаги. Номер телефона госпожи Ким. С нашей последней встречи прошло три месяца. Выбрасывая листок в мусорную корзину, вспоминаю лицо госпожи Танаки. И пытаюсь представить себе лицо госпожи Ким. Потом вытаскиваю листок из корзины и набираю номер.
— Алло…
На другом конце провода раздается женский голос, но это не госпожа Ким. Я молчу, голос в трубке повторяет:
— Алло?
— Наверное, я ошиблась номером, — неуверенно говорю я. — Я хотела поговорить с госпожой Ким.
— Она умерла, — отвечает женщина.
«Что?» Не могу поверить собственным ушам.
— Она умерла два месяца назад от сердечного приступа. Я ее соседка, но вы можете передать мне то, что хотели сказать. Завтра приедет дочь госпожи Ким, я ей все сообщу.
От растерянности я не могу вымолвить ни слова.
— Как вас зовут и какой у вас номер телефона? — спрашивает женщина.
— Это ни к чему, ведь я все равно не знакома с ее дочерью, — отвечаю я.
Она вешает трубку. И я понимаю, что это был голос соседки госпожи Ким, которая приносила вареную кукурузу в бамбуковой корзине.
Сажусь на стул возле окна. Сад припорошен снегом. Поднимаю глаза к серому небу. Думаю о госпоже Ким. Ее лицо и лицо госпожи Танаки по-прежнему сливаются друг с другом. Дети называли госпожу Танака Обасан. Однажды, поджаривая хамагури, она сказала мне: «Марико, ты встретишь человека, который принесет тебе счастье».
А вот священник моет в саду
ВАСУРЕНАГУСА
Первое воскресенье мая, утро.
Сижу в бамбуковом кресле, что между окном и комнатой с татами, где я сплю. Лицо обдувает ветер. Динь… динь… динь… Над головой тихо звенит медный фурин. Поднимаю взгляд и на мгновенье задерживаю его на колокольчике.
В одной руке книга, в другой закладка. Труд по фармацевтике, написанный моим коллегой господином Хорибе. Важный для моих исследований. Пытаюсь сосредоточиться, но читать не удается. Взгляд в который
