— Сказать по правде, они не знали, какое имя выбрать, если родится девочка. Когда я предложил им «Соно», они сразу согласились. Простите, меня ждет сын. Мне пора. До скорого!
Господин Накамура удаляется быстрым шагом. Складывая вязанье в сумку, жена говорит мне:
— Вот я уже почти закончила.
— Что ты вязала?
— Одеяльце для их дочки, Соно!
Мы с Марико идем по дамбе. Впереди широкая полноводная река. Глубоко, течение быстрое. Дует встречный ветер.
Марико начинает что-то тихо напевать. В солнечных лучах блестят ее седые волосы. Вдыхая тонкий запах мыла, я ловлю себя на ощущении, что все это уже однажды было со мной. Я останавливаюсь.
— Что случилось? — спрашивает Марико.
— Нет, ничего, — отвечаю я, запинаясь.
Мы идем дальше. Вокруг тишина. И ни души. Слышен только шум реки. Вдруг Марико спрашивает:
— Ты знаешь историю васуренагуса?
— Историю васуренагуса? — повторяю я.
— Да. Знаешь, откуда произошло название цветка?
— Нет. А что?
— Один средневековый рыцарь, — рассказывает Марико, — прогуливался со своей возлюбленной по берегу Дуная. Рыцаря звали Рудольф, а его даму — Бельта. Она заметила на берегу маленькие голубые цветы, и ей очень захотелось такой букет. Рудольф спустился к реке. Собирая цветы, он упал в воду. Он пытался плыть, сопротивляясь быстрому течению, но напрасно. Бельта перепугалась. Бросив ей цветы, рыцарь крикнул: «Не забывай меня!» — и скрылся под водой…
Слушая эту историю, я вспомнил Омск и реку Иртыш, на берегу которой росли незабудки. И молодую женщину, которая танцевала с венком на голове. А возле нее резвился мальчик. До меня снова доносятся звуки балалайки.
— Грустная история! — говорю я Марико.
Мы садимся на деревянную скамейку и смотрим на реку.
Марико молчит. Взгляд рассеянный, устремленный вдаль. Я даже не знаю, о чем она думает. Но знаю, что у нее много воспоминаний о той жизни, которая была до нашей встречи и о которой она не хочет рассказывать никому. Глаза у нее чуть влажные от слез. Мягко обнимаю ее за плечи. Она прижимается ко мне. Глажу ее руку. Она сидит, плотно сжав колени. «Марико, а ведь я тоже „сомнительного происхождения“», — мысленно говорю я. Чувствую, как тепло ее тела проникает внутрь меня.
Закрываю глаза. И вот я гребу против быстрого течения. В лодке Юкио и Марико с букетом голубых цветов в руках. На берегу священник, женщины и дети из церкви, они кричат: «Господин Такагаши!» — и размахивают руками. Малыши, священник, госпожа Танака… Потом я замечаю, что к ним подходит еще одна женщина. На ней кимоно с фиолетовыми узорами. Позади бежит маленький мальчик. «Соно!» — зову я ее.
ХОТАРУ
В небе клубятся тяжелые дождевые облака.
Стоя у окна, я смотрю на них — недвижные, точно скалы. Громко стрекочут цикады. Изнуряющая духота. Только что закончился сезон дождей.
Одеваюсь и выхожу из дома: сегодня я еду к родителям, где меня ждет Обасан. Теперь она почти не встает с кровати. Родители говорят, она вряд ли протянет до осени.
Я живу в Токио. Учусь в университете. Сейчас летние каникулы. В первой половине дня я работаю в цветочном магазине. После обеда иду в библиотеку и занимаюсь там, потому что в квартире слишком жарко. Готовлюсь к экзаменам, предстоящим в сентябре. По выходным езжу в Камакуру к родителям — они заботятся об Обасан. Уговариваю их сходить куда-нибудь вместе. Мои старшие сестра и брат тоже живут в Токио. В последнее время они целыми днями заняты на работе, и им редко удается навестить Обасан. Родители благодарны мне за помощь.
Обасан восемьдесят четыре года. С прошлого декабря ее здоровье заметно ухудшилось: поскользнувшись в саду, она ушиблась головой и сломала ногу. Она была слишком слаба, чтобы выдержать операцию, и, когда ее мучили боли, она принимала лекарства. У нее пропал аппетит, она стала плохо слышать, и день ото дня силы ее убывали. Нас беспокоило ее здоровье — не только физическое, но и умственное: у Обасан начались галлюцинации, которые продолжались несколько недель.
До сих пор помню, как это произошло в первый раз, три дня спустя после несчастного случая в саду.
Обасан лежала в кровати. Я складывала белье на столе в углу ее комнаты. Вдруг она окликнула меня: «Цубаки, смотри!» — указывая на раздвижные стеклянные двери, которые вели в сад. Ветер кружил хлопья снега. «Что там, Обасан?» — «Хо-та-ру», — ответила она, четко выговаривая каждый слог. «Не может быть!» — возразила я. Но она сказала серьезно: «Приглядись-ка получше!» Я была озадачена. «Красота какая!» — воскликнула она и начала напевать детскую песенку: «Хо… хо… хотару кои…» «Летите скорей сюда, светлячки! На чужом берегу вода солона, а у нас — сладкая! Летите сюда, светлячки!» Потом она замолкла и сказала: «Жестокая песня! Это же обман! Цубаки, смотри не утони в сладкой воде».
Несколькими днями позже отец услышал, как Обасан кричит: «Она там!» — «Она? О ком ты?» Не обращая на него внимания, Обасан снова воскликнула: «Она идет мимо дома. Куда она собралась в такую рань?» Отец все же спустился в сад, но никого не заметил. То же самое произошло в присутствии сестры и брата. Услышав возгласы Обасан, они принялись искать ту, о ком она говорила, но напрасно. «Тебе все привиделось, Обасан!» — сказали они ей.
Мама сохраняла спокойствие и терпеливо выслушивала все, что говорила Обасан. Она объяснила, что это галлюцинации: нечто подобное случилось с ее бабушкой, за которой она ухаживала. «Не перебивайте ее и не спорьте, — сказала нам мама. — Обасан видит то, что скрыто от остальных. И слышит то, чего мы не слышим. В любом случае она теперь не встает с кровати и не может причинить себе вреда». И хотя слова мамы звучали разумно, мне было любопытно узнать, что же происходит у Обасан в голове, и я стала расспрашивать ее про галлюцинации. «Она? Кого ты имеешь в виду? Это женщина или девочка?» Взгляд ее блуждал, она смотрела на меня растерянно, словно не понимала, о чем я говорю.
С того дня, как она упала, прошло семь месяцев. Галлюцинации почти прекратились. Это нас немного успокоило. Однако я заметила, что Обасан плохо помнит недавние события. «Цубаки, когда ты уезжаешь в Нью-Йорк?» — спрашивает она меня. «Уезжает Нацуко, а не я». Сестра работает переводчиком в крупной компании, и ее часто отправляют в командировки в Лос-Анджелес или в Нью-Йорк. Я говорю Обасан, что Нацуко навестит ее, когда вернется. Она отвечает мне слабой улыбкой и задает другой вопрос, с которым обращалась ко мне уже много раз: «Что ты изучаешь в университете?» — «Ар-хе-о-ло-ги-ю», — громко выговариваю я по слогам, зная, что она все равно не запомнит. Но я рада, что она всегда реагирует на мои слова. Мама рассказывает, что, несмотря на слабое здоровье, Обасан прекрасно помнит мое детство. «Ее лицо светится счастьем, когда мы с папой вспоминаем тебя маленькую. И она всегда с нетерпением ждет твоего приезда».
Закрывая окно, я краем глаза смотрю на тяжелые дождевые тучи. Обасан не любит этих облаков, характерных для лета. Наверное, они навевают на нее воспоминания о кинокогумо. Она, а также мой отец пережили взрыв атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки, и чудом уцелели. На днях я слышала, как она говорила почти шепотом: «С тех пор прошло пятьдесят лет. Никогда не думала, что проживу так долго…»
К Обасан я привязана больше, чем мои брат и сестра. Наверное, потому, что выросла на ее глазах. Я родилась в тот год, когда они с дедом переехали в дом родителей.
