поэт, пылая, словно солнце. Читатель: Разочарованность свою я выказал, но все же, все же, прочтешь то оду соловью, то вдруг сонет о лунной коже, и вновь взволнован, сам горишь какой-то неземною страстью и незаметно говоришь с самим собой и веришь счастью. Одушевленная строка вдруг возникает перед взором, и к книжке тянется рука, и вновь захвачен разговором с поэтом, хочешь с ним дружить, беседовать сердечно, складно, хотя бы кофейку испить, кутить с поэтами накладно… Исчез сегодня меценат, богатый, в сущности, бездельник… Я заплатить по счету рад, но тоже не хватает денег. Простите, что в сужденьях крут, к тому ж по части капитала… Редактор: Вы забываете, что стало все общество ценить их труд. И платит так же, как и всем, за труд — полистно и построчно, чтоб знал творец 'кому повем'… Поэт: Вот это вы сказали точно, хоть и двусмысленно… Когда для божества и вдохновенья тянулись юные года, я не чурался просто пенья. Я не рассчитывал продать хотя бы несколько из песен, чтобы купить себе кровать и пишмашинку, пару кресел и телевизор, телефон… О, Боже, тяжело представить куда заводит марафон и может черт-те что заставить… Писать? Зачем? Ведь я мечтал не о деньгах, когда был молод; я презирал дурной металл, не замечал — зной или холод, светло ль, темно ль… О, сколько раз, вкусив святого вдохновенья, трудился над отделкой фраз, исполнен воли и терпенья. А вот сейчас, увы, страшусь бумаги, девственной страницы, попробуй написать, что Русь покинули на зиму птицы, как скажут: ясен нам намек; понятно, кто летит на Запад, а мне-то было невдомек; что ж, напишу про запах затхлый на чердаке, опять резон иным в язвительной рацее, мол, значит вреден нам озон, увы, латинского лицея. Я, помню, как-то сочинил две-три строфы про град и ветер; еще не высох след чернил, как вдруг редактор мне заметил, что я тащу его в капкан, что я намеренно подставил его, что здесь стриптиз, канкан, и это против всяких правил… Хотя о чем я говорю, о чем втроем болтаем сдуру, я слышал — точно к январю отменят всякую цензуру. Вот уж тогда пойдет писать губерния, но кто печатать возьмется, я хотел бы знать; и не погаснет ли свеча та, что столько ветреных веков горела на столе судьбою? Электролампочка стихов нам надиктует больше вдвое. Но — ша! Брюзжать довольно мне. Вот гонорар вчерашний. Кофе пора испить. Я как в огне от жажды. Словно на Голгофе. Видать, вчера перекурил. Забыл, когда общался с Фебом. Он не под нашим небом жил. Читатель: Вы правы. Я пойду за хлебом. Жена сказала поутру, чтобы купил батончик в центре, он здесь вкусней… Лишь лоб утру и — в булочную, словно в церковь, отправлюсь. Булочных в Москве, что ни неделя, меньше что-то;
