непременно сделает так! Он непременно дождется того далекого дня, когда над землей будет сиять ослепительное небо, а на поля ляжет белый утренний иней. Пусть повторится жизнь!
«Устал?» — спрашивал его отец. «Нет!» — отвечал Валентин. «Озяб?» — «Нет! А нам еще долго идти?» — «Очень долго!» — «Тогда пой, папа!» Деревья, что стояли вдоль дороги, отгораживая от них поля, были тоже покрыты инеем и блестели под солнцем. И все вокруг словно пело от солнца и света — оттого, что с утра лег на поля и на деревья этот необыкновенный, чистый и белый утренний иней. Все пело, и все сияло вокруг… Пусть все это повторится! Пусть повторится!
А пока он шел через холодные пустые поля, овеянные смертью.
10. ПОСЛЕДНЯЯ ГЛУБИНА
У Насти уже была двойка по физике, и, когда в четверг Тамара Ивановна вызвала ее к доске, она, поднимаясь из-за парты и направляясь к учительскому столу, знала, что и на этот раз не заработает ничего лучшего. Та, прежняя, Настя Букатина с ее неизменными пятерками и аккуратными тетрадками словно ушла куда-то, неизвестно куда. Словно и не было прежней, каменской, Насти, а была теперь самая обыкновенная жалкая двоечница, самая последняя в классе.
— Ну, Настя! Объясни нам, пожалуйста, что это такое перед нами и зачем мы сегодня принесли эти приборы в класс.
Глаза Тамары Ивановны были снова такими же, как тогда в учительской, — совсем не классноруководительскими глазами. Но они ничем не могли помочь Насте. Настя стояла у доски и молчала. Она чувствовала на себе ехидный взгляд Аллочки Запеваловой, презрительно-укоризненные взгляды других учеников и ничего не могла вспомнить, не могла произнести ни одного слова.
— Ну, Настя! Давай-ка, давай-ка припоминать! Давай-ка! Этими приборами мы уже пользовались на прошлом уроке…
Настя молчала. И класс молчал жестоко и презрительно. И тогда вдруг произошло невероятное. Настя увидела, как тихо, почти беззвучно зашевелились губы ее классной руководительницы. Отвернувшись от класса, Тамара Ивановна ей подсказывала!
Настя, растерявшись, тоже беззвучно пошевелила губами — хотела что-то сказать и не сказала.
— Прекрасно! — воскликнула Тамара Ивановна. — Совершенно правильно! Ты же все знаешь, Букатина! Просто надо смелее, активнее. Молодец! Садись. Ставлю тебе четыре. Давай сюда дневник!
Ропот прокатился по классу. Однако Тамара Ивановна не смутилась. Она спокойно, совершенно невозмутимо вывела в журнале, а потом и в Настином дневнике большую красивую четверку и сказала громко:
— Ну, будем надеяться, что следующий раз у тебя получится и что-нибудь получше, Букатина.
Настя поняла: Тамара Ивановна, так безнадежно роняя свой авторитет, пытается вернуть ту, прежнюю, каменскую, Настю. Но откуда ей известно, какой Настя была раньше? Прошлогодний ее табель остался в Дубовском, и никто не привез его оттуда. Значит, Евфалия Николаевна видится с Тамарой Ивановной! Может быть, она где-то совсем рядом? Только не дает о себе знать, как и Настин отец?
Странно — мысли об Евфалии Николаевне навели ее снова на мысли об отце. Теперь она была почти уверена, что отец и в самом деле где-то рядом с ней и что совсем немного надо приложить усилий, чтобы его найти. Уверенность эта пришла, наверно, от радости, которая охватила ее после так неожиданно и так счастливо свалившейся на ее голову четверки — словно кто-то очень хороший, знакомый и добрый невидимо следил за ней, помогал. До самого конца уроков в душе у нее что-то тихонечко пело. Она даже пропустила мимо ушей ядовитое Аллочкино:
— Она и урока-то у нее не спрашивала! Подумаешь — как называются приборы! Это и первоклашка скажет! Букатина — блатная. Блатная!
А Потанин-младший почему-то на всех переменах за Настинои спиной очень громко и очень музыкально мурлыкал какую-то приятную мелодию. И эта мелодия очень гармонировала с той музыкой, что тихонько звучала в Настиной душе. Она даже улыбнулась этому всегда вредному Потанину, он в тот же день постарался доказать, что вредный. После уроков он перехватил ее на черной лестнице и ни с того ни с сего стал требовать, чтобы она назвала его Ромочкой, словно догадался, что, спасаясь именно от него, она пошла в обход к раздевалке.
Выручила ее Виолетта, которая тоже почему-то оказалась на черной лестнице. И хоть никакого разговора на этот раз у них не состоялось, Насте стало радостно оттого, что они встретились. В последнее время ей казалось, что Виолетта после того Настиного прихода к ней домой, когда Настя отказалась пить чай с медом, стала ее избегать. Значит, ошиблась. Значит, просто не до Насти ей сейчас. Разве не может быть у человека каких-то своих, может быть, очень серьезных дел?
Однако она не рискнула пригласить Виолетту на день рождения, потому что очень смутно представляла себе, как же будет выглядеть ее день рождения в этом старом-новом ее доме с новым отчимом. Тем более что день рождения перенесли на воскресенье.
Это был очень странный день рождения, совсем не похожий на те прежние ее дни рождения в Каменском интернате. Там, в Каменске, объединяли всех рожденных в октябре, а их было восемь человек, и устраивали общий, на весь интернат, грандиозный праздник с таким весельем и с такими пирожными, испеченными девочками-десятиклассницами, что потом воспоминаний хватало до следующего общеинтернатского дня рождения.
А здесь к ним в дом почему-то пришли одни взрослые. Впрочем, Насте и некого было пригласить, кроме Виолетты, но мать не спросила, хочет ли она кого-нибудь пригласить, и Настя про Виолетту ничего не сказала.
Пришли знакомые и подруги матери, сослуживцы отчима, было очень шумно, пили вино, танцевали. И очень странно чувствовала себя на этом празднике Настя — ее, наряженную в новое, очень красивое платье, с не заплетенными, а распущенными почти ниже пояса волосами показывали гостям точно так же, как показывали красивые картины и ковры на стенах, старинный хрусталь и необыкновенную антикварную мебель. И подарки были какие-то необычные, странные. Кто-то подарил ей брошь, кто-то прозрачные граненые висюльки-хрусталинки, кто-то бусы. Мать подарила ей сережки из настоящего золота. А Насте хотелось какую-нибудь книгу — такую же интересную, какие ей дарили в интернате.
Мать все подарки тут же спрятала. Лишь граненые висюльки оставила, потому что кто-то сказал, что они очень пойдут к Настиным каштановым волосам. Ей тут же прикрепили эти висюльки в волосах над ухом, и после этого она боялась пошевелиться, чтобы не уронить их нечаянно.
Странный это был праздник — без веселья для Насти, хотя все веселились. Без радости для Насти, хотя все чему-то радовались. Без друзей для Насти, хотя все кругом называли себя друзьями. В сущности, и без дня рождения для Насти, потому что ее день рождения уже прошел. И было непривычно что за окном шел ноябрьский снег. В интернате в этот день с деревьев тихо падали осенние листья.
А потом, когда про нее забыли и стали говорить о чем-то совсем уж своем, Настя вдруг поняла: на нее действительно смотрели так же, как на красивую мебель, на красивые картины, на красивый хрусталь. А будь Настя некрасивой или больной, как та хромая девочка, что училась у них в интернате, ею бы, наверно, не хвастались, как не хвастались старым, искалеченным чучелом какой-то простой, не заморской птицы, которое держали в доме лишь потому, что жалко было выбросить.
Она поняла это с горечью и ушла к себе, к своему неуютному большому письменному столу, и раскрыла учебник физики, чтобы по-настоящему, наверняка подготовиться к уроку Тамары Ивановны. Но физика не училась, учебник все лежал и лежал на столе, распахнутый совсем не на той странице, а Настя сидела и думала совсем о другом. Почему-то именно сегодня весь день она думала об отце, она даже скучала по нему — словно уже знала, видела его, разговаривала с ним.
«Папа! — шептала она портрету какого-то великого физика на распахнутой странице учебника. — А у меня сегодня день рождения. Вот если бы ты взял и пришел! Вот взял бы и приехал!»
Но отец не приехал. Приехал дед Семен.
Он появился, когда гости уже собирались уходить. В подарок Насте он привез деньги — толстую,
