аккуратно сложенную и перевязанную шелковой ленточкой пачку десятирублевок. Денег раньше он никогда Насте не дарил.
— Ну! — воскликнула мать, положив их на Настин ночной столик. — Ты, отец, уж слишком! Что же ей на эти деньги купить? Тут ведь и на каракулевую шубку хватит!
— Покупай каракулевую! — отозвался дед.
Настя не вышла из своей комнаты. Мать звала ее к столу раз пятнадцать. Сначала ласково, потом сердито.
А Настя выпростала из волос висюльки-хрусталинки и, дождавшись, когда мать вышла на кухню, а отчим повел деда к себе в кабинет показать какую-то новую покупку, сделанную недавно, потихоньку ускользнула из дома.
На улице было холодно, и ей некуда было идти, кроме как к Виолетте. Но к Виолетте она не пошла, потому что именно сегодня ей больно было бы увидеть ее отца. Она не завидовала Виолетте, просто ей было больно.
Она долго шла по улице и не заметила, как вышла к набережной. На землю уже спускались сумерки. С реки дул холодный ветер. Начинался ледостав, и над рекой, над набережной стоял грозный могучий шелест. Река словно сопротивлялась сковывающему ее льду, ворчала глухо и сердито. Настя знала, что это шелестят и шуршат смерзающиеся в ледовую целину льдинки, пригнанные волнами друг к другу, но ей казалось — это река ворчит и возмущается, не желая уходить под ледяной панцирь. И потому показалась она ей враждебной, эта река. Ведь Настя знала — когда река замерзнет и слой льда будет достаточно прочным, чтобы выдержать человека, тогда совсем близко окажется Миловановка, тогда совсем нетрудно будет до нее добраться. А река сопротивлялась льду, не хотела уходить под него.
Когда-то давным-давно, когда она жила здесь до отъезда в Дубовское и в Каменский интернат, к ней приезжал иногда дед Иван, и они шли с ним на прогулку через заледеневшую реку, наискосок от моста, вправо — сначала к островам с голыми, занесенными снегом ветлами, потом еще дальше, еще правее. И когда противоположный берег оказывался совсем рядом, дед Иван поднимал Настю на плечо и говорил: «Ну, а теперь смотри во все глаза. Во-он она, во-он там наша Миловановка!» Настя видела невысокий берег, дальше — занесенные снегом низкие холмы, еще дальше расплывалась белая мгла горизонта, а Миловановки не было видно. «Там, там она! — говорил дед. — Во-он, за холмами! Смотри лучше!» Настя вглядывалась в белый горизонт, и ей начинало казаться, что там, в тумане, действительно видны красивые холмы, непонятно почему среди зимы покрытые свежей летней зеленью, и красные крыши Миловановки.
Вот замерзнет река, и она пойдет в Миловановку! Мост уводит далеко в сторону от нее, а лыжня, которая каждую зиму тянулась к островам с ветлами и дальше, вела прямо к красивым миловановским холмам… Теперь ей казалось, что только дед Иван сможет помочь ей найти отца, только он один.
На далеком мосту, слева от нее, вспыхнули фонари-звезды. Насте они неожиданно напомнили ее интернатскую подругу Таню. Вместе с Таней они иногда убегали из интерната после уроков, чтобы увидеться с ее отцом, который работал на стройке, на окраине Каменска. Они прибегали к дощатой ограде, окружающей огромный железобетонный каркас — будущий завод, и, задрав головы вверх, дружно кричали:
— Папа!
Обычно он отзывался не сразу, был занят работой, которую не мог вот так, на полдороге, бросить. Он сваривал металл там, наверху, на высоте. Голубое пламя электросварки слепило им глаза, а потом, когда оно замирало, на железной перекладине, на месте сварки, долго горела и не гасла ярко-алая звезда.
— Папа!
Он спускался к ним вниз, а звезда, зажженная им, все горела наверху. Горела и не гасла долго.
А на следующий день они прибегали снова и снова, задрав головы к ярко-алой звезде, озорно кричали:
— Папа!
А что делает в жизни Настин отец? Какие звезды вспыхивают над землей от его руки?
Река продолжала шуметь, разговаривать, рассказывать что-то. Насте не узнать и крошечной доли того, что знала эта река, живущая, наверно, тысячи лет. Она прислушивалась к ее голосу, который все рассказывал, все пел о чем-то — как пел многие века — и который еще долго будет рассказывать о чем- нибудь кому-то.
Расскажет ли он кому-нибудь о Насте, этот вечный голос реки? И если расскажет, то что — хорошее или плохое?
А какая разница — хорошее или плохое? Ведь все равно никто никогда не поймет голоса реки.
А вдруг поймет?
Вдруг когда-нибудь люди научатся понимать, о чем говорят и поют реки, о чем шумят деревья в лесу, о чем шелестит трава и шепчет падающий на землю снег, о чем скрипит старая дверь и о чем бьют в тревожную полночь старинные часы?..
Ее сурово и холодно окликнул знакомый голос:
— Букатина!
Настя вздрогнула, вытерла слезы и увидела Виолетту.
Виолетта медленно шла к ней вдоль перил набережной, медленно-медленно приближалась… И, еще не разглядев в сумерках ее лица, Настя поняла, что эта девочка принесла ей недобрые вести.
Непонятным было даже не то, что единственным человеком на свете, который сказал «у меня есть доказательства», была эта девочка с поющими глазами, которая родилась через столько лет после войны и с которой Настя встретилась совершенно случайно!
Непонятным было то, что Настя не сопротивлялась, не потребовала представить эти доказательства — словно за девочкой этой была какая-то неоспоримая правота, отрицать которую Настя не могла.
Входная дверь за Виолеттой давно, уже захлопнулась, а Настя все стояла у письменного стола, задумавшись, и не сразу до нее донеслись голоса из соседней комнаты, и не сразу она поняла, что разговор идет о ней, о Насте.
— Не знаю, отец, как ты ее воспитывал, но это же просто возможно! — гневно говорила мать. — Она истрепала мне все нервы, она совершенно отбивается от рук! Вот, пожалуйста, — завела себе подружек, которые ни поздороваться, ни попрощаться не считают нужным! Да еще каким взглядом одарила! Да еще дверью хлопнула, как у себя дома!
— Так разве ж это я? — сердито отозвался дед. — У нее же там в интернате свои наставники развелись! У кроватки сидели, сказки рассказывали! Ту склочницу судить надо было! Жаль, не сообразил сразу на нее в суд подать! Но я ее добью, тварь этакую!
— Не надо было ее в интернат отдавать! Там, там ее испортили!
— А я и говорю — там! Да только где ж ей было учиться-то в Дубовском? Дыра и есть дыра. А Каменский интернат вроде бы на всю область славился.
— Все равно надо было ее при себе держать!
— Вот и держала бы! А то все не до нее, все другие заботы. А вон она, забота-то твоя новая, сидит и вино тянет. И хоть бы хны! Хоть бы что сказал, коли уж вроде бы как отец теперь! Чтоб не заводила себе подруг-то таких… С глазами… Чего она вылупилась-то на меня? Чего? А?
В комнате громко двинули стулом, и тут же Настя услышала, как приближаются к ее двери тяжелые шаги.
— Анастасия! — сказал отчим, распахнув дверь. — А ну-ка, пойди сюда!
В голосе его была угроза, и от него пахло вином. Настя ненавидела и боялась пьяных…
— Не смейте! — крикнула она, не помня t себя. — Я вас ненавижу! У меня есть родной отец! Настоящий! А вы… вы не смеете! Я не обязана вас слушаться!
Тут же, на пороге комнаты, отстранив отчима, появилась мать, взволнованная, с красными пятнами на лице.
— Ах, тебе нужен твой отец! Тебе, оказывается, нужен отец! Ладно! Я тебя с ним познакомлю! Слышишь, папа? Ей нужен ее отец! Ладно!
— Да! Да! — все еще дрожа, крикнула Настя. — Я к нему жить пойду! А вы… вы… предатели!
