деревенском, лучшем своем наряде плачет в уголке зала судебных заседаний. Одна в чужом городе. Одна по жизни. Одна на льдине среди разодетой столичной публики.
3
А я отправляюсь в ту же Бутырку, но в камеру уже осужденных, в камеру общего режима на тридцать человек. И тут я узнал, почем она, копеечка!
Я впервые окунулся в уголовный мир. Ведь при коммунистах какой-никакой порядок, а все же был. Например, в камере, куда ты попадал по первой судимости, не должны были находиться иные категории заключенных. Это сейчас, как я знаю, в такие камеры вбивают по сто человек и неважно, кто ты: рецедивист, шпана, голубой, розовый, урка, баклан - вали всех до кучи!
Через месяц я ухожу на этап.
Господа! Обходите тюрьму дальней дорогой...
Двадцать лет я уже не сижу. Но боль от воспоминаний и чувство вины перед мамой лишь усиливается с возрастом.
В шестьдесят пятом году, когда меня уже осудили, моя мама поехала в Москву к прокурору Манелли за правдой. Прокурор ее успокоил. Он сказал ей:
- Александра Михайловна, благодарите Бога, что мы сейчас дали ему три года! Погуляй он на свободе еще пару лет - и получил бы вдесятеро...
Ей не было еще и пятидесяти лет, но за обратную ночь в поезде у нее выпали четыре зуба. Она теряла сознание и сильно поседела к утру.
Без комментариев. Царствие ей Небесное!
Глава седьмая.
Этапы
1
Разумеется, я не шел в колонне колодников по Владимирке, как это изображено на известной картине Маковского. Несчётное стадо людей прошли этапом на старинную тюрьму княжеского и некогда стольного города, что вросла в ту же землю, на которой стоит святой и древний храм на Нерли.
Тюрьма эта в советские времена стала особо режимной. Но у каждого зека - своя Владимирка. Только уже никто из художников-жанристов не пишет этапы - иной нынче народ, как мне кажется, теперь называется русским. Тот, который плакал и сострадал несчастным, заблудшим арестантам, который на сибирской дальней и варначьей стороне выносил на завалинки ковриги хлеба для беглых. Тот народ уничтожен. Он исчез. Или спит до поры, во что слабо верится. Еще Н.А. Некрасов писал: '...Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не верит книгам... О, Русь! Когда ж проснешься ты?' Народ прошел через минные поля беззакония. Так оккупанты гонят впереди себя на минные поля завоеванное население, а уж потом продвигаются дальше сами. Лесоповалы, рудники, тройки ОСО, послевоенный голод, как в 33-м и 47-м годах, когда победители вымирали, отекая от водянки от голода, когда люди поедали людей в прямом смысле.
А чего стоят указы 'один-один' и 'один-два'! Когда крестьянину за 'колоски', оставшиеся на поле после уборки или за их выборочную стрижку давали 'на север срока огромные' - двадцать лет: вдумайтесь! Так и назывался срок: 'за колоски'.
А народ шутил! Когда кто-нибудь называл футбольный счет 'один-один' всегда находился другой, кто пошутит: 'В их пользу!'
Давали еще пять лет 'по рогам' - поражение в правах. И пять лет 'по ногам' - то есть гражданин лишался конституционного права свободно перемещаться и проживать там, где ему хочется, в стране своих отцов... Человек не мог вернуться домой, если это крупный областной город или столица республики. Посчитайте: двадцать и дважды по пять - тридцать лет! Чем это было для человека, отсидевшего срок и оставшегося живым где-нибудь в Воркуте или Коми АССР? Он вынужден был там и оставаться. Куда ему податься без паспорта и со справкой об освобождении в кавычках? Они там и живут доселе. В третьем уже колене и в четвертом - без рог, без ног. Они построили себе деревянные дома и родили детей. Еще не родившись на свет, они автоматически получили поражение в правах перед какой-нибудь Хакамадой или Боровым, Гайдаром или Абрамовичем, нынешним начальником Чукотки.
Не думаю, что во всем содеянном властями предержащими не было преступного умысла. Так, беззатратно, осваивался Север. Так добывались лес, уголь, свинец, молибден, золото, вольфрам. Так добывалась сладкая жизнь для нынешней сопливой 'элиты'.
Вот бастуют нынче шахтеры какой-нибудь Воркуты, а им говорят, к примеру, что добыча угля на Севере нынче нерентабельна. И это - так. Рентабельна она была, когда оплачивалась не рублями, а людскими жизнями. Впрочем, и сейчас им не платят: хотите - бастуйте, хотите - нет, куда вам деваться? Их в Москве никто не ждет.
Но лесоповалы и шахты еще дождутся новых своих ударников труда.
Было ведь на зонах пусто после амнистии пятьдесят третьего года. А тот же демократ Хрущев после бериевской амнистии ухитрился укрепить лагеря между ХХ и ХХII съездами. Свято место пусто не бывает...
Куда девать тучи конвойных и капо, которые больше ничего не умеют делать, кроме того, что делать грешно? Вагонзаки не будут стоять без своих пассажиров - они ждут. Вышки еще смотрят в зоны. И продувные бараки пустовать не будут.
Если это сон народа, то сон летаргический. Или это коматозное беспамятство, как следствие тяжелых травм и увечий, после минных полей советской истории. Да и зека подешевели, чего греха таить. Федор Достоевский - бывший каторжанин - сказал, что русский человек без Бога свинья...
2
Моя Владимирка прошла из Бутырской тюрьмы через Московскую краснопресненскую пересылку и Свердловскую пересылку, и через Харьковский централ в лагерь усиленного режима Нижнего Тагила, в 'ментовскую зону' ИТК-13. Теперь она известна всему миру. Маршрут закручивали такой 'загогулиной', что и знающий географию с астрономией, геодезию с картографией человек не мог определиться на местности.
В 'вагонзак' посадили ночью.
Это был обыкновенный плацкартный вагон. Только по каждой стороне купе откидываются полки в три яруса и до самого потолка, чтобы входило восемь человек. Можно себе представить восемь человек в купе раскаленного летней жарынью вагона. Эти вагоны могут сутками стоять на безвестном полустанке в ожидании оказии. Но вагон железный. Он не ест селедки, которой усиленно кормят зеков на этапе. По причине дешевизны зеку выдают сухпайком эту неплохую жирную селедку на время всего этапа. Солоней некуда. Хошь режь, хошь ешь. Лопай: хочешь ртом, а хочешь - попой. Дают черный хлеб и сахар. Но воды- то набрать негде и не во что. И начинается пытка искусственно возжигаемой жаждой.
3
Куда идет этап - неизвестно. Все кругом воняет. Умыться - забудь. Мусорных бачков нет, салфетки - миф, кругом газетный, вонючий же мусор и 'мусор' - конвоир.
Зека ропщут без воды и поносят конвоира. Вырывают друг у друга эту единственную на вагон алюминиевую кружку. А сопровождающий сам-то где возьмет? Запас теплой, почти горячей воды в казенном бочонке кончается вмиг. На станциях вода есть, но кто же за ней пойдет?
Зимой все то же, только со знаком минус на столбиках термометров и с лязганьем зубов в купе 'вагонзаков'.
О меню заключенных надо отдельные научные книги писать.
Скажу еще, что селедку хоть надо выловить где-то в морских пучинах, рассортировать, засолить, затарить. И, казалось бы, она по себестоимости дороже свиного сала. Однако по всем зонам от Украины до Крайнего Севера вплоть до бытовок были вывешены плакаты, которые гласили: 'ПОЗОР САЛОЕДАМ!' Вдумайтесь только! Не убийцам и насильникам, а так называемым 'салоедам'. Категорически было запрещено сало и получать его в посылках не разрешалось. Масло можно, шоколад можно, а сало приравнивается к наркоте. С наркотиками - еще куда ни шло, но если тебя поймают с кусочком сала - бегом в ШИЗО или в БУР . И без разговоров. Казалось, что вот-вот за чифироварение и салоедение введут смертную казнь. Каково же нашему брату - хохлу! Я помню, как заховаю шматочек добытого правдами- неправдами сальца, и встаю ночью.
