надобности. Там, внизу, они могли вдоволь колобродить. Пространство и оснащение миниатюрной военизированной учебной базы позволяло парням, работавшим у Пряжкина, весело и с пользой убивать время.
Но здесь, наверху, был спокойный, тихий уголок. Здесь жили те, кто командовал, обучал, наставлял местную или приезжую молодежь, желающую в короткий срок натянуть на себя шкуры крутых парней.
В холле было темно. Силуэты предметов скорее угадывались, чем были видны, только слабые отсветы, проникающие в комнату изнутри, падали на тонкую и витиеватую каминную решетку, и она блестела в полумраке.
Сейчас огонь в камине не разводили, но богато, с неожиданным для всего заведения вкусом обставленный холл все равно был уютным местечком.
С некоторым трепетом Василий опустился на низкий мягкий диванчик, опасаясь ненароком запачкать обивку своим комбинезоном. Он взглянул на левый рукав, но в полумраке холла свежие пятна крови на рукаве были не видны. А ведь они еще вряд ли просохли.
Вытянув ноги и откинув голову, Василий замер, наслаждаясь тишиной и такими редкими минутами уединения. Сейчас притащится Григорий, и вместо того, чтобы немного прийти в себя, придется снова напряженно работать, пуская в ход все резервы своей уже совершенно измотанной нервной системы.
Этим летом Василий жил здесь всего вторую неделю, но уже смертельно устал. Жесткий режим, установленный на базе во время курсовой учебы, был еще не в силе, пока очередные курсанты не прибыли. И та вальяжная жизнь, которую вели обитатели усадьбы в ожидании приезжих, тяготила Василия куда больше, чем суровое расписание ранних подъемов и отбоев, стрельб и тренировок.
Еще труднее было мириться с теми событиями, которые были тщательно укрыты от всех высоченным забором и строгими запретами на пустую болтовню…
Вместо четверых Пряжкин выпустил в загон только двоих, видимо, в целях экономии расходного материала. Это были еще молодые и сильные лешаки, хотя несколько месяцев, проведенных в застенке, уже превратили их в истощенных и сломленных страхом.
Они хотели жить, и поэтому действительно резво метались по загону, пытаясь увернуться от пуль.
Выстрелы следовали один за другим, одиночные, редкие. Пряжкин сначала специально норовил попасть в стену поближе к головам перепуганных леших. Ему было очень забавно смотреть на то, как два несчастных кидались от одной стены к другой. Потом, постепенно войдя в азарт, Пряжкин стал стрелять прицельно. И дела лешаков пошли совсем плохо. Они были уже покрыты кровью от многочисленных царапин и легких ранений, когда Пряжкин, прицелившись поточное, попал одному из леших прямо в коленную чашечку.
У Василия едва уши не заложило от пронзительного крика. Вопили оба лешака, один от нестерпимой боли, второй, сразу же бросившийся к другу, от ужаса и беспомощности.
Но Пряжкина крики только раззадорили. Не обращая особого внимания на то, что Василий упорно стреляет мимо, Пряжкин с сочным ругательством отправил пулю в спину лешему, обнимающему раненого товарища. Выстрел был метким и убил беднягу на месте. Мертвый лешак упал, накрыв своим телом несчастного, который был все еще жив. Сделав несколько выстрелов, угодивших по ногам раненого или попавших в мертвое тело, Пряжкин выскочил в загон.
Василий заставил себя последовать за ним. Спихнув ногой труп, Пряжкин направил пистолет в лоб раненого и с минуту любовался теми гримасами, которые пробегали по лицу лешака, измученному болью, страхом и ненавистью. Видел ли Пряжкин все это, или его только забавляла подвижность мускулов на этом чуть живом лице?
Последним выстрелом прямо в переносицу Пряжкин добил лешего и ушел звать кого-нибудь из пацанов заняться уборкой загона. Трупы отволокут прочь, потом один из парней явится со шлангом, и сильная струя смоет кровь и бетонную крошку в водосток. К следующему упражнению загон будет сиять чистотой, за которой Пряжкин следит строго…
Поежившись, Василий подобрался и сел попрямее, настороженно прислушиваясь к звукам, идущим снизу. Шаги Пряжкина, тяжелые, торопливые, он угадал еще задолго до того, как толстяк вошел в холл.
— Чего в темноте сидишь? — удивился Пряжкин и щелкнул выключателем низкого торшера. Один угол холла осветился неярким желтоватым светом.
— Глаза что-то устали, — пояснил Василий, снова откидываясь на диване и изображая расслабленную безмятежность.
— Глаза устали? Странно. С чего бы это? Ты даже не целился… насмешливо отозвался Пряжкин, отходя к стенным шкафам. — Поэтому и не попал. Причем ни разу.
— Велика беда… Напрягаться не хотелось. Я что-то неважно себя чувствую уже второй день. Ты вот у нас, Гришаня, в отличной форме. Лихо ты их обоих уделал… — процедил Василий.
— Лихо-то оно лихо, да жаль, что так все быстро кончается… вздохнул Пряжкин и зазвенел бокалами в баре. — Так быстро, что даже обидно становится. Ищешь этих поганцев, ямы роешь, потом ходишь неделями проверяешь… Кормишь их, дерьмо за ними убираешь, а потом пиф-паф — и в котельную…
— Отволокли? — хмуро перебил его Василий.
— Кого, этих-то двоих? Отволокли, а то как же… Горят, поганцы, как свечки. Через неделю котельную чистить надо будет, а то уже отходы несгоревшие появляются. Местные-то ребята к этому делу привычные, а вот новички из особо нежных, бывает, и в обморок падают, когда в пепле черепушку находят… — презрительно процедил Пряжкин. — А что с тобой, старик? Приболел?
— Я ж и вправду старик, Гришаня, — спокойно сказал Василий. — Не иначе, через пару дней погода переменится. Вот старые раны и ноют.
— Да какие у тебя раны, приятель? — фыркнул Григорий.
— Ран нет, но травм больше, чем достаточно. А серьезная травма, Гришаня, пострашнее иной раны может быть. Двадцать лет в профессиональном спорте — это похуже некоторых вредных производств, уж я-то знаю. Таким, как я, год за три считать должны…
Пряжкин подошел к низкому столику рядом с диваном и поставил на него два бокала на высоких ножках и бутылку коньяка.
— Не ворчи, Васька. Если уж кому и жаловаться на судьбу, то не тебе.
Такого классного инструктора, как ты, я в этих стенах не видел с основания заведения, а перевидал я их, как грязи, — Григорий плеснул в бокалы темной жидкости. Культурно так плеснул, по чуть-чуть. А потом подвинул один бокал к Василию и произнес. — Ну давай, приобщимся…
— Ты же знаешь, я не любитель, — поморщился Василий.
Спиртного Василий терпеть не мог. Удовольствия в процессе поглощения горьких, крепких, щиплющих горло напитков он никогда не испытывал. А то, что обычно наступало после, пугало его. Да, становилось хорошо, легко и приятно, мысли скакали вразброд и даже мерзавцы, вроде Пряжкина, становились на час- полтора лучшими друзьями. Но после Василий всегда долго и безуспешно пытался понять, не совершил ли он за то время, когда хмель овладевал его сознанием, какой-то непоправимой ошибки, способной перечеркнуть всю его жизнь и, что страшнее всего, еще немало жизней.
Однако совсем не брать в рот спиртного он не мог, это было бы подозрительно и оттолкнуло бы от него тех, кто был необходим Василию в его поисках.
Пряжкин был ему действительно необходим, но он, к счастью, не был беспробудным выпивохой. Толстяк Гришаня был почти по-детски наивен во всем, что касалось внешнего антуража. Он страстно любил все красивое: дома-коттеджи и антикварное холодное оружие, импортную сантехнику и длинноногих блондинок, яркие спортивные костюмы и очень дорогих собак, причудливые зубные щетки и звонко верещащие пейджеры… Словом, это был идеальный потребитель, серьезно относящийся к рекламе и искренне страдающий, если какого-то земного блага у него до сих пор в закромах не было.
И не так уж любил Пряжкин выпить, сколько обожал посидеть в дорогом кресле с бокалом французского коньяка, того самого, что не дешевле, чем полсотни долларов за бутылку. Сам процесс такого „приобщения“, вероятно, поднимал его в его же собственных глазах.
На недовольство Василия он покачал головой:
— Считай, Васек, что это лекарство. Расслабишься, как следует.
