отделом спорта Глеб Смирнов — самый рослый и подтянутый сотрудник газеты, краса редакции, который обычно не ходил на планерки и летучки и вообще редко появлялся на этаже. Он проводил время на разных соревнованиях, ездил с командами на чемпионаты, потом быстро отписывался и снова исчезал, причем предпочитал писать дома, где ему никто не мешал, и забегал в редакцию только затем, чтобы отдать написанное на машинку и, дождавшись, когда девочки, которым он всегда подсовывал то шоколадку, то мороженое, без очереди отпечатают его материал, на бегу забросить его Мастодонту. После чего снова пропадал на неопределенное время. При всем том Глеб умудрялся ежедневно забивать в газете столько строк, сколько некоторые другие, вроде Севы Фрязина, не сдавали и за две недели. Большая часть четвертой полосы держалась как раз на Глебе Смирнове. Но главной отличительной особенностью его была феноменальная память на спортивные события и результаты. Глеба можно было разбудить среди ночи и спросить, кто выиграл на Спартакиаде народов России 1967 года финальный баскетбольный матч и с каким счетом, и он бы запросто ответил. Никакие другие проблемы его не интересовали в принципе.
Сегодня Глеб сильно просчитался, заявившись на планерку. Теперь навесят какое-нибудь идиотское задание, думал он с тоской, и придется торчать в редакции до обеда. Он всячески отворачивался и даже пригибался, прячась за широкую спину Мастодонта, но когда очередь с неотвратимостью дошла до него, редактор заявил, что рад видеть такого человека, как Глеб Смирнов, на планерке и что будет очень правильно, если своими мыслями в этот трудный для всех нас час поделится с помощью Глеба, конечно, олимпийский чемпион по борьбе дзюдо Аракелян.
— Может, не надо? — попытался отлынить Глеб Смирнов, глядя при этом почему-то не на Борзыкина, а на Олега Михалыча.
— Надо, Глебыч, надо, — сурово сказал редактор, — это всех касается.
Мастодонт только сочувственно пожал плечами: мол, ничем не могу помочь. В это время в дверь просунулась лысая башка завхоза издательства.
— Я извиняюсь, — сказала башка. — Из райкома звонили, рекомендуют в каждой организации выставить портрет Леонида Ильича с траурной лентой. Можно цветы. Вы снимите вот этот и поставьте в коридоре, ага? А я побежал флагами заниматься, сказали приготовить флаги с черными лентами, возможно, будем вывешивать, ждут команды из Москвы.
Все повернули головы к простенку между окнами, где висел большой, выполненный масляными красками в темно-коричневой гамме портрет, списанный в свое время с официальной фотографии 1964 года. На портрете Брежнев все время оставался моложавым и не старел, только иногда приглашали художника, и он, постелив на стул газетку, вставал на нее и пририсовывал звездочку или медаль лауреата, за это ему размечали двойной гонорар на каком-нибудь тассовском материале.
Кажется, только тут все окончательно поверили, что Брежнев умер. Никогда еще траурные флаги не вывешивались в городе.
— Может, снимок сделать? — оживился фотокор Жора Иванов. — Флаг, и люди стоят, скорбят.
— Где ты людей возьмешь, чтобы они скорбили? Скорбели? — усомнилась Ася.
— А с рынка ж народ идет. Можно тормознуть кого-нибудь.
— Давайте без самодеятельности. Снимки — только тассовские, а то вы сейчас такого наснимаете, что потом и нас поснимают! — сказал Борзыкин и сам удивился, что вышел каламбур.
В дверь снова заглянули, на этот раз Валя Собашников.
— Начали передавать! — радостно сообщил он. — Примерный объем — две с половиной полосы.
— Ну-ка, ну-ка, тащи сюда, — потребовал Борзыкин и стал внимательно изучать кусок телетайпной ленты с предварительными разъяснениями ГРСИ — главной редакции союзной информации ТАСС. — Так… Информационное сообщение, портрет на четыре колонки, ну, видите, вот вам и иллюстрация! Обращение к советскому народу, десять частей, ты смотри, большое… Заключение медицинской комиссии, ага, понятно… От комиссии по организации похорон, ну, это короткое… О! Еще и зарубежные отклики будут давать, но позже. Да тут и в три полосы не уложимся! А куда свои отклики ставить? А обращение обкома?
— Да кому они на хрен нужны, наши отклики, — тихо шепнул ему Мастодонт.
Редактор нахмурился, а сотрудники, у которых ушки были на макушке, насторожились. Никому не хотелось звонить знакомым студентам, писателям и олимпийским чемпионам и задавать им дурацкий в сущности вопрос, что они думают по поводу смерти генерального секретаря. И только Сева Фрязин, которому не дали никакого задания, сидел, задумчиво подперев рукой щеку, и что-то подсчитывал в столбик на полях «Литературной газеты». Время от времени он поднимал голову и обводил всех сонными глазами, словно чему-то удивлялся.
— Попрошу не расслабляться! — прицыкнул Борзыкин. — Отклики все равно готовить, как договорились, не пойдут сегодня — пойдут завтра, не забывайте, что это поручение ЦК.
На этом ввиду полной неясности, из чего все-таки будет состоять завтрашний номер «Южного комсомольца», планерку пришлось закончить, и народ, вздохнув свободно, потянулся к выходу. Обычно Борзыкин просил кого-нибудь остаться для более детального обсуждения номера. Обычно это были заместитель редактора Соня Нечаева и Мастодонт. Но с тех пор, как Соню забрали в обком, Борзыкин решал все дела со стариком Экземплярским. Уже в дверях Олег Михайлович вопросительно посмотрел на редактора, но тот против обыкновения промолчал.
Глава 3. Потери начинают пугать
В коридорах обкома партии, помещавшегося в старинном трехэтажном особняке с прямоугольными колоннами в самом начале центральной улицы города, стояла в эти часы мертвая тишина. Сотрудники отделов забились по кабинетам и не высовывались. Если кому-то вдруг нужно было пройти по второму этажу мимо так называемой «первой приемной», то он проходил бесшумно, на цыпочках, избегая смотреть в сторону наполовину открытой двери, за которой в такой же гробовой тишине сидела похожая на серую мышку личный секретарь первого Таисия Филипповна.
В обкоме узнали о случившемся поздно ночью, когда из ЦК пришла шифротелеграмма, в которой после лаконичной фразы о кончине генерального содержалось указание: до официального сообщения ТАСС информацию не разглашать, обеспечить поддержание общественного порядка и охрану стратегических объектов области. Ответственный ночной дежурный позвонил по ВЧ первому секретарю на квартиру и, волнуясь, доложил. Тот сказал глухим голосом: «Я уже знаю» и велел подослать ему дежурную машину и вызвать в обком всех членов бюро и заведующих отделами. Дежурному показалось, что голос его дрожит.
Когда рядовые сотрудники обкома явились утром на работу, в коридорах их уже ждала весть о том, что ночью заседало экстренное бюро, что все начальство с половины третьего находится на местах и что на 9.15 назначены совещания в отделах, где будет определен порядок работы на ближайшие дни. Телефоны в отделах не умолкали, звонили из районов, спрашивали, правда ли, что умер кто-то из высшего руководства и не сам ли Брежнев. Звонили также из разных общественных организаций, вроде общества «Знание», местного отделения Союза композиторов и ДОСААФ, и интересовались тем же. Официального сообщения все еще не было, но траурная музыка по радио и телевидению не оставляла никаких сомнений. Инструкторы обкома выкручивались, как могли. Кому-то, кого хорошо знали лично, давали понять, что да, правда, да, сам. Менее или вовсе незнакомым отвечали: слушайте радио, скоро передадут официальное сообщение. Главная мысль, которая всех сейчас по-настоящему волновала, была не о Брежневе, а о первом секретаре обкома Иване Демьяновиче Масленове. С тех пор как в январе умер Суслов и на его место в ЦК пришел Андропов, над Масленовым начали сгущаться тучи. Первым тревожным звоночком стала критическая статья в «Правде», в которой ставились под сомнение некоторые особенно высокие показатели в рапортах области Москве и содержался намек на показуху в работе обкома. Дальше — хуже. Летом были арестованы сразу трое ответственных партийных работников, в том числе секретарь обкома Кочура, курировавший торговлю, а недавно бесследно исчез один из ближайших доверенных лиц и личных друзей Ивана Демьяновича первый секретарь Черноморского горкома Ветер. Эта темная история уже несколько месяцев будоражила не только обком, но и всю область, но никто не знал ее разгадки, разве что сам Масленов, а он хранил по этому поводу полное молчание. Видно было, однако, что история эта сильно его подкосила. Круг сжимался, но
