сказала им по телефону, — «государственный путч» — неграмотно, надо или «государственный переворот», не просто «путч», если уж вам так нравится. «Нам-то не нравится, но спасибо, поправим». Долго соображала, что надеть, в конце концов нарядилась красавицей (любимое Майкино выражение) — платье черное крепдешиновое в мелкий горошек с белым кружевным воротничком, туфли на шпильке. Люблю выглядеть хорошо на официальных мероприятиях, только тогда чувствую себя уверенно. Но тут этого чувства почему-то не было, а было ожидание чего-то неприятного, неминуемого.
Обычно перед началом сессии депутаты подолгу стоят на площади у входа в большое белое здание Совета, курят, рассказывают байки, договариваются о делах. На этот раз на площади было пусто, депутаты старались побыстрее прошмыгнуть вовнутрь, не задерживаясь у входа и даже избегая заговаривать друг с другом. В дверях с каменными лицами стояли в характерной позе (ноги на ширине плеч) омоновцы. Сроду их тут не было, а стоял приветливый сержант Толик, знавший в лицо всех депутатов. Теперь никакого Толика, а у входа и дальше, у лестницы — эти. Впервые пришлось показывать свое депутатское удостоверение. Молодой парень не спеша прочитал, поднял на меня глаза, спросил: «Это ваше?» Стало не по себе, хотелось нагрубить, но сдержалась. Потом уже, отойдя, сообразила, что, наверное, не очень-то я сейчас похожа на саму себя на той фотографии. В просторном вестибюле ко мне бросилась женщина, про которую я даже не сразу сообразила, кто это.
— Ой, Софья Владимировна! — запричитала она и потащила меня в угол, к пустому гардеробу. Глаза у женщины были красные, заплаканные. — Вы еще не знаете, что у нас случилось?
— Нет, а что еще?
— Зоя наша, Васильевна… — она всхлипнула и прижала обе руки к груди.
Тут я вспомнила, что эта женщина — депутат из Степняковского района, доярка.
— Что? Где она?
Женщина оглянулась на омоновцев и прошептала мне на ухо:
— С собой она покончила!
— Как покончила? Когда? Да вы что!
— Не знаю, никто ничего не знает, но нету ее, второй день ищут с водолазами…
Я зажмурилась и стояла так, не открывая глаз, соображая, как это может быть. Сразу представилось: Зоя Васильевна с ее прической золотистой, костюмчик светлый, в косую полоску, невысокая, статная, следила за собой всегда, несмотря на возраст, это сколько ж ей, чуть за пятьдесят, наверное… И вот ее тащат из воды — посиневшую, распухшую — какие-то мужики в резиновых сапогах и кладут прямо на траву и спрашивают кого-то, что с ней делать дальше, а она лежит, уже непохожая на себя, мокрая, мертвая, и волосы золотистые — паклей…
Почувствовала дрожь и тошноту. Воображение, как всегда, подсунуло чересчур реальную картинку. Но, может быть, ошибка? Ведь не нашли же, может, просто уехала она, испугалась чего-то? Схватила женщину за руку и потащила наверх, на второй этаж. У раскрытых настежь дверей в зал кучковались и приглушенно беседовали депутаты, лица и даже позы, обычно вальяжные, сейчас были напряженно- настороженные, пару раз мне показалось, что слышу имя Зоя. У окна заметила увэдэшного генерала Бутова, подошла, таща женщину из Степняковского за собой, спросила в упор: это правда? Генерал кивнул удрученно: правда. Сегодня утром нашли, наконец, тело, да, в реке, да, сама, конечно, сама. Женщина заплакала и отошла, а я продолжала допытываться: но как, почему? Возвращалась в район с совещания, того самого, которое в субботу новый глава администрации проводил, разговор тяжелый, кто где был 19-го, как реагировал, обещал, что разберется со всеми. Остановила машину на берегу, там есть высокое место одно, километров за пять до райцентра, вышла, водителю ничего не сказала, он стоял, ждал, потом пошел посмотреть, может, плохо ей стало, а ее нету, он и сообщил… Но что, что могло ее заставить? Ну, не знаю, сказал генерал, это не мой вопрос.
Зал заполнялся островками, депутаты так и рассаживались — свои к своим. Я села к окну одна и была рада, что одна, женщина та подевалась куда-то, наверное, тоже села к своим, степняковским. Впервые за все эти дни, после 19-го, мне вдруг все стало ясно, не осталось ни сомнений, ни страха. Почти физически ощутила, как внутри загорается и заполняет всю меня небывалая решимость, готовность что-то делать — я еще не знаю, что именно, но только не сидеть, не молчать, не плакать.
Месяц назад я ездила в Степняковский район. Было письмо оттуда, очень странная и страшная история, и мне с чего-то вдруг захотелось самой написать, и я поехала, даже не очень рассчитывая, что подтвердится. Оказалось — правда, и даже хуже написанного. Родная дочь чуть ли не полгода (точно так и не установили) не хоронила свою умершую мать, скрывала от соседей, пока те сами не открыли старухину хату и не нашли труп, истлевший под тряпками. Оказалось, пенсию она за мать получала, сто рублей, уже с осени почтальонша, нарушая правила, отдавала ей в руки, а к бабке не заходила. Эти-то сто рублей и были единственным для нее и двух ее великовозрастных, неработающих и пьющих сынков средством к существованию. Потому и не сказала никому, что мать умерла, и деньги эти несчастные продолжала получать за мертвую душу… Жуть какая-то.
На обратном пути заехала в райцентр, к Зое Васильевне. В здании райкома было непривычно пусто, Зоя сидела одна в кабинете и была тихая, задумчивая.
— Что ж ты не позвонила, я бы встретила. А чего к нам?
Я села, закурила, стала рассказывать, испытывая отвращение к подробностям. Зоя слушала, кивала: да, страшная история, непонятная, она говорила с прокурором, когда все это обнаружилось, дело возбудили, но вряд ли ей что будет, нет такой статьи. Потом переключилась на свое, вот видишь, сказала, одна я осталась, ни второго секретаря нет, ни третьего, тот в колхоз вернулся, а этот в Благополученск подался, вроде кооператив там открыл, не хотят сейчас люди в партийных органах работать, замену никак не найдем, грязь льют на партию, люди и уходят, кому хочется козлом отпущения быть. Я вдруг заметила: а постарела Зоя Васильевна, раньше такая вся ухоженная была, величавая, лучший первый секретарь райкома считалась, на областных мероприятиях всегда в президиуме, одна среди мужиков, сияет своей золотистой головкой, в начале перестройки, при Русакове, в состав ЦК ее выдвинули, кандидатом… Постарела, платье простое, ситцевое, вышла из-за стола — подол в одном месте отпоролся, провис, не похоже это на нее.
— Пойдем чаю попьем ко мне?
Она жила вдвоем с матерью, муж умер лет пять назад, два сына служат офицерами где-то далеко, на Севере. Жизнь ее в последние годы вся была там, на работе, это ж только называлось «первый секретарь», а практически — завхоз района — все достать, все организовать, обо всем позаботиться; в последнее время она все сауны на фермах строила для доярок, все добивалась, чтобы чистота там была, уют…
— Не могу, ехать надо, пока светло.
— Писать будешь про этот случай?
— Буду. Случай необычный, читатели такие истории, знаете, как — взахлеб. Скоро подписка.
— Ну, пиши.
Сказала как-то равнодушно, устало. Вышла со мной из райкома, постояли еще на улице, чувствовалось, что мысли ее о другом и мучают.
— Как ты думаешь, Соня, что будет? Что из всего этого будет? Что Горбачев творит, что он творит? Чем все это кончится? Никогда не думала, что доживем до такого.
Я переминалась с ноги на ногу, не зная, что тут говорить. Зоя старше лет на десять, всю жизнь на руководящей работе — раньше в хозяйстве, теперь в районе, на пленумах ЦК заседает, если уж ей непонятно, что происходит… Я и сама точно так же многого не понимаю и тревожусь, и жду, авось, все как- то устроится, утрясется.
Мы еще постояли, поговорили. Со стороны, наверное, можно было подумать: болтают бабы о своем — о мужиках, о детях…
— Зоечка Васильевна, у вас подол сзади чуть-чуть отпоролся, — сказала на прощанье, — я вас целую, я поехала, увидимся на сессии!
Вот и не увиделись и не увидимся больше никогда.
Сидя у окна в большом, высоком зале и глядя на пустую еще сцену со столом для президиума и полированной трибуной, я все думала о Зое, веря и не веря в случившееся, лицо горело от внутреннего напряжения, а руки наоборот были холодные, и пальцы машинально постукивали по лежащей на коленях
