Вторая девушка представилась так: «Ульяна из Ленинграда». Эта чуть старше — 23, Ане приходится двоюродной сестрой, она ее и сманила, письма ей писала еще из Карабаха — просто так, чтобы поделиться с кем-то, а та взяла и приехала. А третья, Марина, и вовсе ребенок — 16 лет, но на вид дашь больше. Родители в Башкирии, а она отдыхала у бабушки в Гаграх, когда началась война. «В первые дни мы просто сидели и ждали, что будет. Потом я не выдержала и пошла туда, где был фронт».
— Когда же домой? — спросила я. — Война вроде кончается.
Аня посмотрела отрешенно:
— А что мне дома делать? Я уж привыкла воевать, да я больше ничего и не умею.
На прощанье она дала мне клочок бумаги с номером московского телефона, просила позвонить родителям какого-то Володи и передать, что он жив, но «немного ранен», и пока не может вернуться, но чтобы не волновались, все у него хорошо.
— Кто этот Володя?
— Мой жених, — сказала Аня просто. — Мы с ним с Карабаха вместе.
Подошел пожилой абхаз в папахе, стал разговаривать с Аней, называя ее ласково «сестра»; я простилась, обняла ее и поцеловала в щеку:
— Храни вас Бог, девочки.
…Я рассказывала, а генерал молчал, в темноте я уже не различала его лица и не могла видеть, как он реагирует. Мы ехали по слабо освещенной трассе, издали приближались огни Черноморска. Там ждал меня и наверное уже волновался Митя.
— А знаете, что такое Апсны? — спросила я. — Нет, — сказал генерал. — Апсны — это значит Страна Души. Красиво, правда?
Зачем я записываю эти свои впечатления? Привычка все переносить на бумагу — всякую мысль, чувство, настроение. Но зачем? Чтобы когда-нибудь, на склоне лет, перечитывать и поливать слезами эти странички? Профессиональный рефлекс. Всякое лыко — в строку, ничего не должно пропасть, забыться, вдруг да когда-нибудь, где-нибудь пригодится.
Мы, журналисты, — ловцы времени. Мы ловим в его мутном потоке события, факты, образы людей и спешим запечатлеть их, тиснуть на бумаге, пока не смыло из памяти, не унеслось. Мы же — и торговцы. Мы временем торгуем, маленькими такими кусочками времени. Вам завернуть кусочек 91-го годика? Лучше в какой упаковочке? А 85-м не интересуетесь? Есть избранные отрезки в очень качественном исполнении, делалось на экспорт. Ах, вам сегодняшний день? Ну это подороже будет. Заказывайте интерпретацию, изготовим в лучшем виде!
Почему об одних и тех же событиях один журналист пишет одно, а другой — совсем другое (как это было в случае с расстрелом парламента, а годом раньше — с грузинской агрессией в Абхазии)? «У каждого своя правда», сказал генерал. К журналистам это тоже относится. Но отчего зависит то или иное понимание «правды» журналистом, то есть профессионалом, чья профессия в том и состоит, чтобы всякий раз разбираться, где правда, а где ложь, где добро, а где зло? От мастерства? От того, чье задание он выполняет? От собственной совести? Но и совесть у всех по-разному устроена, что одному стыдно, другому — ничего, в самый раз. Может ли вообще, в принципе существовать объективный взгляд на вещи или он всегда и только субъективен? И что в таком случае важнее для человека пишущего — литературный талант, как считалось раньше? Обыкновенная порядочность, или неподкупность, как теперь говорят? А может, достаточно хотя бы простого сочувствия людям, самой жизни, разворошенной, порушенной, изуродованной до неузнаваемости? Если тебе хоть иногда бывает жалко людей, как родных, ты не станешь писать ничего такого, что кому-то из них окажется во вред. Может быть, по нынешним временам хватило бы одной этой заповеди — «не навреди»?
Да нет, такая журналистика не современна и никому сегодня, кажется, не нужна. Вредим, и много вредим — со смаком, с садистским удовольствием, с куражом — вот, мол, мы какие лихие, бойтесь нас, трепещите, а то еще и не такое напишем! Мы и не заметили, как профессия наша опустилась в самые низы низов — по функциям, которые она теперь выполняет (главная общественная помойка), по исповедуемым принципам, даже по лексике, языку. Теперь стыдно бывает сказать незнакомому человеку, что ты журналист, на тебя посмотрят с опаской и подозрением и отойдут подальше на всякий случай. Не будешь же каждый раз бить себя в грудь и объяснять: «Я не из тех, я не такой!»
Впрочем, теперь к любому человеку не знаешь заранее, с чем подойти, что ему стоит говорить, а чего не стоит, одной он с тобой социальной ориентации или нет. Есть много таких, кто в одной компании поддакивает одним высказываниям, а в другой — прямо противоположным. Люди вообще стали подозрительнее, стараются не откровенничать, а многие просто запутались насчет того, каких взглядов им дальше придерживаться. Вроде обозначил однажды где-то свои позиции и надо теперь на них уж и стоять, а жизнь показывает, что не то это, совсем не то, что он думал. И куда теперь поворачивать? Назад, к старым взглядам — вроде неудобно, продолжать настаивать на новых — глупо, видно же, что ничего не вышло. Вот он и мычит что-то нечленораздельное, ни туда, ни сюда явно не примыкая.
Знать бы, куда нас всех несет, куда вынесет…
Глава 17. Карьера Жени Зудина
Если бы пятнадцать лет назад кто-нибудь сказал Жене Зудину, что он будет претендовать на место руководителя области, он бы решил, что над ним издеваются, желая лишний раз подчеркнуть его бездарность как журналиста. Заветной мечтой Жени было в те годы опубликоваться хотя бы раз в какой- нибудь центральной газете, чтобы доказать всем, что не такая уж он бездарность. Женя мечтал со временем перебраться в Москву, но для этого надо было завести контакт с какой-нибудь из московских редакций. Тайком он посылал заметки в «Труд» и «Социалистическую индустрию», полагая, что там не такие высокие требования, как в «Комсомолке» или «Известиях». Заметки, однако, не печатали, может, потому, что у всех центральных газет были в области свои собкоры, а может, там тоже находили эти заметки бездарными. Женя не терял надежды и продолжал слать, пока однажды какую-то, совсем малюсенькую не напечатали наконец на последней странице в «Труде» под рубрикой «Отовсюду обо всем». В редакции «Южного комсомольца» на это даже не обратили внимания, что очень обидело Зудина, он полагал, что его нарочно недооценивают. Вплоть до 86-го года он так и прозябал корреспондентом в отделе новостей и считался абсолютно бесперспективным сотрудником.
А где-то в середине 86-го года произошло событие, на первый взгляд, малозначительное, но на Зудина довольно сильно повлиявшее. Как-то Соня Нечаева собрала ребят и предложила устроить в редакции «Неделю дублера». Тогда это входило в моду, кое-где уже выбирали дублеров — директоров предприятий, школ, клубов.
— А мы, — сказала Соня, — выберем дублеров редактора, заместителя редактора и ответственного секретаря. Мы с Васей Шкуратовым и Олег Михалычем уступим им свои кабинеты, и в течение недели они будут делать газету так, как сочтут нужным. Но только выбрать надо именно из молодых.
Сотрудники «Южного комсомольца» отнеслись к этой затее по-разному: кто с энтузиазмом, кто — с недоверием. «Скажи честно, ты что, уходишь?» — допытывались у Сони «старички». Молодежь в это время возбужденно шушукалась по кабинетам. В назначенный день долго заседали, обсуждали и наконец с помощью тайного голосования выбрали этих самых дублеров — Сашу Ремизова, Сережу Сыропятко и Зудина. Потом уже сами они, оставшись втроем, распределили роли и самая главная, редактора, досталась почему-то Зудину. Многие недоумевали, а Соня сказала:
— Зудин так Зудин, какая разница, пусть попробует.
После чего пересела в кабинет Севы, уступив свой редактору-дублеру. Вася Шкуратов сказал, что лучше он уедет на всю неделю в командировку, а Мастодонт, который вообще был против этих «детских игр», заявил, что берет больничный. В их опустевшие кабинеты сели Саша Ремизов и Сережа Сыропятко. И началось.
На утро все трое явились на работу в костюмах и при галстуках, хотя раньше ходили преимущественно в джинсах. Лица у них были непривычно серьезные, сосредоточенные. Первым делом
