рукой над неподвижным телом. По её знаку Лоза приподнял нательную рубаху князя.
— Рана почти затянулась, — чуть слышно пробормотала знахарка. — Что же тогда мешает ему справиться с горячкой? Оставь меня с князем наедине.
— Но я… — начал было Лоза.
— Изыди! — повысила голос Прозора.
Конюший повиновался, неслышно прикрыв за собой дверь.
Если бы кто-то заглянул в опочивальню князя спустя некоторое время, то увидел бы в ней странную картину. Сидя на постели Всеволода, не очень молодая, но по-прежнему красивая женщина разговаривала… с бесчувственным больным!
— Умереть надумал! — пеняла она ему. — Пусть, значит, Настасья век в неволе мается? А Лебедянь под нехристей пойдет?
Прозора не была уверена в том, что Анастасия именно мается. Накануне ей приснился вещий сон, а проснувшись, она ещё и погадала на исчезнувшую княгиню, и выходило, что жена князя счастливо живет с каким-то «мунгалом». Он не был страшен так же, как большинство из них. Не так желтолиц и узкоглаз, но это был чужой!
И что странно, лицо у Анастасии было не покорное, не жалкое — уж она-то знала, как могут сломать человека эти нехристи! — а гордое лицо любящей женщины. Глаза её горели, как два изумруда, когда она смотрела на мунгала…
Но знахарка продолжала:
— Нехристям поганым уступил. Какой же ты ратник после этого? И что твоя дружина о тебе скажет? Слаб князь Всеволод духом. Слаб!
Раненый беспокойно шевельнулся.
— Али совесть ещё не заспал? Ишь чего удумал — смерти отдаваться!
Договорить она не успела. Дверь в опочивальню отворилась, и на пороге возник высокий худощавый мужчина в феске (Феска — мужская шапочка в виде усеченного конуса.) и строгом длинном кафтане синего цвета с серебряными пуговицами.
Нижняя часть его лица как бы пряталась в черных усах и бороде, желтые глаза горели неистовым огнем.
— Кто ты, женщина? — видно, едва сдерживаясь, чтобы не обрушить на неё всю силу своего гнева, спросил он.
— Будь здрав, арамеин, — нарочито радушно сказала Прозора. — Али в ваших краях не принято незнакомых людей приветствовать?
— Кто ты? — повторил он, не понимая причин её уверенности и полного отсутствия почтения, которое эти невежественные росы обычно испытывали при его виде.
— Не знаю, как будет по-вашему, а по-нашему — лекарь, — весело пояснила она.
— Женщина — лекарь? Не бывает.
— Почему?.. А впрочем, я и есть небывалая женщина.
— Что ты делаешь здесь, у постели умирающего князя?
— Про умирающего сказал ты. А по мне, так он ещё маленько поживет!
— Уж не ты ли вернешь князю жизненную энергию, которая истекла через его рану? Великий Ибн Сина (Ибн Сина — Авиценна — врач, философ, 980-1097 гг.) говорил…
— Великий Ибн Сина говорил, — довольно невежливо перебила его она, что нельзя вылечить тело человека, если больна его душа!
Врач на мгновение потерял дар речи.
— Ты, женщина… читала труды Ибн Сины?
— Читала. 'Канон врачебной науки'.
— Дикая страна! — вырвалось у него, как видно, по привычке. — Как зовут тебя?
— Люди кличут Прозорой.
— Прозора! Какое грубое имя. Оно тебе не подходит. А как назвали тебя отец-мать при рождении? Какое христианское имя дали?
— К чему тебе мое имя?
Врач, не отвечая, покачал головой и прошел к постели больного. Он взял безвольную руку Всеволода, подержал в своей, и вдруг брови его приподнялись.
— Как тебе такое удалось? — он повернул к женщине удивленное лицо. Ему не помогал даже корень жизни. Даже он не заставил сердце князя биться быстрее.
— Думаю, ты таких болезней лечить не сможешь, — откровенно сказала она, глядя Арсению в глаза, и, заметив, как опять гневно исказилось его лицо, мягко добавила: — Не серчай. Для того надо любить народ, который лечишь.
Он на мгновение отвел взгляд, но опять посмотрел в её умные серые глаза.
— Но ты сама представилась женщиной небывалой. Значит, таких мало? Как же любить других, столь от тебя отличных?
— А ты спустись с горы своей учености. Любви врача всяк достоин: и князь, и последний смерд!.. Что тебе известно о князе?
— Его ударили копьем.
— И все?
— Но я врач, не священник.
— Так и есть: ты должен знать больше. Священнику нужна лишь душа, врачу — и то, и другое.
Арсений рассердился.
— Никто никогда в этой стране не учил меня, как паршивого мюрида (Мюрид — ученик.)!
— Тогда ни о чем меня не спрашивай, раз ты такой гордец!
Арамеин некоторое время боролся с охватившим его чувством негодования: мало того, что эта женщина разговаривала с ним без должного почтения, она не чувствовала трепета перед его знаниями! Неужели ей ведомо то, чего он не знает? Арсений и вправду был гордецом, но к тому же человеком справедливым.
— Веришь, что князь придет в себя? — спросил он, будто ничего не случилось.
— Не далее как к вечеру.
Врач ещё раз взглянул на больного и почувствовал, что ему никак не хочется расставаться с этой удивительной женщиной.
— Не могла бы ты, Прозора, удостоить меня своей беседы? Не здесь, в другом, более удобном для того месте.
— Могу. Отчего же не побеседовать, — согласно кивнула она.
— Еще хочу тебя спросить, — Арсений с поклоном открыл перед нею дверь, — есть ли у тебя муж?
— Есть! — рявкнул стоящий сразу за дверью конюший Лоза.
Глава одиннадцатая. Время пришло
Сегодня сын — Анастасия, как и Аваджи, была уверена, что у неё будет мальчик, — впервые толкнулся у неё в чреве.
Она проснулась, и тут же проснулся Аваджи. Будто связанный с Анастасией одной пуповиной, он чувствовал теперь любое движение жены.
— Тебе приснился страшный сон? — тревожно спросил он.
Анастасия приложила его руку к животу.
— Он… толкнулся!
Аваджи прислушался, но ничего не услышал и сказал:
— А не рано?
И в самом деле фигура Аны пока не изменилась, живот выглядел почти плоским. Впрочем, он не стал
