компромат: статья пятьдесят восьмая, пункт десятый — агитация, ослабляющая советскую власть.
Этот Поплавский был обречен с самого начала. Если бы он вздумал запираться, Рукосуев вытащил бы из рукава 'козырного туза', после чего арестант бы загремел на всю катушку. Но тогда пришлось бы расконсервировать очень ценного агента ОГПУ, которого внедрили в одну из поднадзорных семей. Но раз подсудимый расследованию не препятствовал, вину свою признал полностью, значит, и Рукосуев пошел ему навстречу.
Беда Яна Георгиевича была в том, что он не умел держать язык за зубами. Настоящий советский человек должен всегда помнить, что вокруг враги. И молчать, если не спрашивают.
Все-таки интеллигенция — самая слабая прослойка советского общества. Казалось бы, знают больше других, читают больше других, а выводов-то не делают! Сколько их, таких доверчивых и открытых, прошли на допросах перед капитаном. И каждый прокалывался на одном и том же: незнании русских пословиц. Это Рукосуев пошутил сам с собой. Иными словами, слово — серебро, молчание — золото. Он вполне мог бы эту пословицу переиначить на современный манер: слово — решетка, молчание — свобода. И ведь повсюду плакаты висят: язык твой — враг твой. Товарищи, будьте бдительны, повсюду враги. И они не дремлют! Предупреждают — держи его за зубами, не вываливай изо рта почем зря, так нет…
Донос, а точнее, рапорт сотрудника, капитан не хотел обнародовать ещё и потому, что его агент следил совсем за другим человеком. Поплавский просто попал под руку. Выходит, чему бывать, того не миновать. Совсем на другом, но все равно прокололся!
Правда, и шел Поплавский сам по себе. То есть не попал в другие дела: ни к инженерам-вредителям, ни к троцкистам, ни к английским шпионам. Повезло мужику: быстренько допросили, быстренько дадут срок и быстренько отправят в северные дали. Не испытает он ни тюремной тягомотины, ни напрасной надежды. Хороший человек Поплавский, потому и у следствия к нему отношение хорошее.
Запротоколированная беседа была коротка.
— Вы говорили, что великий советский ученый Лысенко — аферист?
— Хочу уточнить: я не говорил 'великий советский', а сказал просто аферист.
— Так и запишем… Позвольте поинтересоваться: вы — врач, Лысенко Трофим Денисович — агроном, как вы можете судить о том, чего не знаете? Или вы повторяете слова людей осведомленных, которые клевещут на советскую науку?
Конечно, хитрость следователя была шита белыми нитками. Он спросил на всякий случай: не обмолвится ли Поплавский, не произнесет ли какое имечко. Может, рядом с ним враг замаскировавшийся? А нет — так нет. Спрос, как говорится, не бьет в нос…
— Я никогда, как вы говорите, не повторяю бездумно чужих слов. Обычно, чтобы не быть голословным, я знакомлюсь с трудами ученых, на которые ссылается официальная наука… Зачем вам забивать себе голову, товарищ капитан?
— Гражданин капитан…
— Так вот, гражданин капитан, просто поверьте мне на слово.
Насмеешься с этими чудиками, ей-богу!
— Поплавский, если бы я верил всем на слово, девять человек из десяти, побывавших здесь, мне пришлось бы отпустить!
— Вот и отпустили бы.
— Что вы понимаете? В чужих-то руках все легко… А разнарядка?
Сообразив, что сболтнул лишнее, Рукосуев подумал: и он не лишен того же недостатка, что и Поплавский. Этот человек — ученый, сразу сделает вывод… Только что даст ему этот вывод? Да, и в НКВД работа с людьми ведется планово: сколько арестовать, сколько расстрелять. Конечно, сведения эти строго засекречены, но общение с такими вот подследственными — теми, что не сопротивляются ведению дела, кажется, размягчает, лишает самоконтроля…
Вот, к примеру, недавно по ведомству приказ прошел: телефонистка поделилась с подругой сведениями о странной, по её мнению, телеграмме: 'Пришлите двести ящиков мыла!' Мол, расстреляйте двести человек. Та сообразила, что это за мыло. Хорошо, подруга оказалась как раз человеком бдительным…
Если честно, Рукосуеву было совершенно все равно, как и кто говорит о каком-то там Лысенко. Но порядок есть порядок. Не положено — молчи!
Поплавский намекал, что известный ученый чуть ли не сам враг народа, потому что своими трудами только людям головы морочит. Но во-первых, никаких таких указаний в отношении Лысенко органы не имеют, а во-вторых, если этот Поплавский окажется прав, возьмут за жабры и Лысенко. Конечно, после соответствующего распоряжения.
Вообще-то никакого враждебного чувства Рукосуев к Поплавскому не испытывал. Врач ошибался, а за ошибки нужно платить. Ощутимого вреда советской власти он не нанес, потому капитан и предложил для него минимум: восемь лет.
Он дал на подпись арестованному протокол, а когда тот подписал его, вызвал охранника и отправил его в камеру. Этот Поплавский так странно на него влиял, что капитану в какой-то момент ни с того ни с сего захотелось сделать что-нибудь хорошее: или самому Яну Георгиевичу или всему советскому народу…
А поскольку прежде такого желания у него не возникало, Рукосуев чувствовал себя очень неуютно: пойди только на поводу у такого нового и странного чувства, как тебя тут же упекут в дурку. Дурдом то есть… А то и на нары. Доказывай потом, что ты не верблюд! А хорошее Рукосуев и так сделал, когда подписал врачу восемь лет. Ведь мог бы и двадцать пять…
Ян лежал на нарах и даже через плотно прикрытые веки чувствовал свет никогда не выключавшейся лампочки. Соседи по камере что-то пытались у него спрашивать, но он лишь невнятно буркнул в ответ. Его оставили в покое. Не всем хочется говорить, попав в такое место. Слегка раздражало только нытье какого- то плюгавого мужичка, который все повторял:
— Это какая-то ерунда! Это глупость, не побоюсь это сказать! Меня никто не хочет слушать. А ведь что я придумал: в свои 'подельники' записал всех друзей, родственников, знакомых. Любой трезвомыслящий человек поймет, что такого быть не может, это просто нонсенс. Иначе, откуда столько злопыхателей и антисоветчиков! Сорок человек, взятых подряд, и все шпионы? Они поймут: я здесь не при чем… Если бы все так делали, арестам давно бы пришел конец! Ведь всех-то не арестуешь!
'Дурак! — вяло думал Ян. — И трус. На него прикрикнули: выдавай сообщников, вот он и писал все фамилии, что на ум приходили. Только своя шкура его волновала, а не желание прекратить аресты…'
'Он — дурак, — насмешливо заметил его внутренний голос, — а ты, выходит, умный. Смертника изображаешь. Вот стрельнут тебя в затылок, и дело с концом!'
'Следователь сказал — восемь лет'.
'А восемь лет — мало? Когда ты выйдешь на свободу, тебе исполнится сорок один год, а твоей дочери Варваре — семнадцать!'
Нарисованная картина, прямо скажем, впечатляла. Следователь верно говорил, что Ян повторяет слова, которые слышал от кого-то. На самом деле так и было. То есть во время сеанса гипноза один из высокопоставленных чиновников, курировавших сельское хозяйство, жаловался, что приходится 'слушать этого дурака'. Мол, выходит порочный круг: сделаешь, как он советует, наверняка ничего не выйдет. Урожай погубишь, а с кого спросят? С тебя! Начнешь на Лысенко ссылаться, скажут, не так понял, не то сделал, учение гения извратил преступной халатностью. Не сделаешь, как предписано, скажут, вредитель. 'Кому поверят в первую очередь: мне или этому аферисту?'
Ян на слово чиновнику не поверил. Кое-что сам почитал, кое о чем у специалистов поинтересовался. А когда узнал, что Лысенко выступает против генетики, которую Ян считал наукой будущего, и вовсе потерял к псевдоученому всякое уважение…
Теперь из-за этого горлопана он лишился семьи, а может быть, и жизни. За восемь лет столько воды утечет. Он чуть было не рванулся к двери, чтобы стучать и звать следователя, и требовать, чтобы его вызвали, он все расскажет и признает свою ошибку.
Но тут же понял, что эта его слабость ни к чему не приведет, и надо было думать раньше, а не относиться к внутреннему сигналу тревоги спустя рукава…
Как смогут жить без него жена и дочь? Ему вдруг до боли захотелось увидеть их родные лица. Ян
