«В концертном салоне заиграли на пианино. В ночной тишине было слышно, как в маленькой столовой накрывали стол. Англичане провели дам в уборную, пошли переодеваться. Женщин, конечно, как конфекты, можно выворачивать из платья. Старик лакей заботливо занавешивал окна, чтобы никто не видел с улицы, что делают колонизаторы. Было приказано никого не пускать» (с. 219).
Так фраза связывает линии произведения. Отдельные куски тоже связаны, уже внутри себя, такими фразами.
Кусок «Рига» связан, например, постоянным упоминанием башни, «как женская панталонина».
Кроме того, вся вещь исполнена повторениями, повторяются описания домов, описания людей целыми кусками, именно кусками, графически выделенными.
От «Голого года» к «Третьей столице» путь недалекий.
Но в «Третьей столице» есть и новое. Это фельетонный элемент, полугазетное описание гибели Европы, по манере, может быть, связанное с Ильей Эренбургом.
Возросло и расстояние между сюжетными линиями, возросла и претенциозность загадки.
Странно вошли в вещи живые цитаты, чуть ли не целые рассказы Бунина и Всеволода Иванова.
В составных же частях «рассказа» конструкции нет или есть она в банальной, уже непереживаемой форме.
Куда пойдет Пильняк?
Идейно он, может быть, будет вращаться вокруг невидимой оси русской революции.
В вопросах же мастерства его основной прием как будто оказывается легко разгадываемым. Вряд ли на нем можно работать долго.
За Пильняком есть свои заслуги: он сумел осознать кризис традиционного сюжета.
Из бессвязности стянутых за волосы (бороду) кусков он создал свой стиль.
Л. Д. Троцкий, которым я открыл свою статью, как-то писал, правда, от лица «доктора»: «<…> ненормальность становится нормой, когда ее подхватывает поток развития и закрепляет в общую собственность» («Литература и революция», с. 215).
Формалисты говорят это так: «Новый прием часто является как внеэстетический и потом эстетически осмысливается».
У Пильняка есть своеобразная зоркость в деле закрепления приема; если он не лишится смелости и не пойдет обратно в сторону прошлой литературы, то ему не страшны напостовцы – люди, которые хотят перестроить чужое творчество, не умея даже разжечь примус, чтобы сварить клейстер для склейки хроники.
Всеволод Иванов
В напечатанных на серой бумаге книжках Пролеткульта встречались любопытные статьи.
Они были напечатаны тогда, когда 1 Мая была убрана рабочими решетка Зимнего дворца.
Их странно читать теперь, когда эту решетку ставят где-то на Выборгской стороне вокруг сада для рабочих.
Тогда было мнение, что дело идет не о передаче вещей из рук в руки, а об изменении вещей.
Я очень уважаю то время и газету «Искусство коммуны», с которой тогда полемизировал.
Не большая гордость и слава в том, что человек оказался хорошим пророком в отрицательных утверждениях.
Но к статье.
Ее написал, кажется, Плетнев. В ней утверждалось, что буржуазия говорила в искусстве ложь. Например, она выражалась не точно, говоря: «солнце зашло» – и путала слова «земля» и «почва». Кроме того, старое искусство пользовалось образами, называнием предметов не собственным именем, это тоже ложь.
На эту статью позднее возражал Луначарский{161}.
Я не сторонник решетки Зимнего дворца, перенесенной и поставленной вокруг сада для детей рабочих, и убежден, что будущее искусство не совпадает с сегодняшним.
Я против АХРРа.
Но статья Плетнева, теперь всеми опровергнутая, кажется мне не опровергнутой все еще никем, вернее, опровергнутой только фактами.
Если искусство – познание жизни, то зачем врать? И вообще, зачем образы? И зачем вообще неправильно относиться к предметам, когда есть способ относиться к ним научно и правильно?
Зачем у писателей неправильное мировоззрение?
Нужно выправить.
Но вот только Плетнев ничего не написал. И другие не написали ничего правильного. А сколько талантливых людей, хотя бы в РКП.
Комсомольский поэт, какой-никакой, хоть Безыменский, хоть на год есть, а коммунистического нет.
Демьян Бедный?
Опять перенесенная решетка.
Методы марксизма – не методы искусства, – сказал как-то Троцкий.
Не знаю, что это у него значит.
Ведь методы науки вообще не методы искусства.
Нельзя прижимать писателя к теме. Нельзя заменять развитие литературы развитием темы.
Пролетарская литература будет, нужно только не мешать людям говорить неточно и неправильно.
Концы сойдутся, но не сейчас.
Нельзя быть правым каждую минуту, и нельзя даже воевать, не отступая.
И вообще разговоры о новом искусстве нужно начинать с исследования искусства вообще.
Были, правда, в 30-х годах прошлого столетия люди, которые говорили, что существует отдельное «смоляное» и отдельное «стеклянное» электричество и отдельное «атмосферное» и отдельное «живое». Да еще оговаривали: «Мы часто употребляем здесь слово «стеклянное» электричество: ради ясности, должно оговорить, что под этим словом мы разумеем просто электричество, добываемое из стекла, а отнюдь не одно положительное. «Смоляным» называем мы электричество, получаемое из смолы, а не отрицательное. Некоторые писатели, французские и германские, выражением electricite vitree, Glass-Electricitat, и electricite resineuse, Harz-Electricitat, хотели заменить названия электричеств положительного и отрицательного, предложенные Франклином; но мы не вдаемся в эти бесполезные переименования, которые ничего не объясняют. Если уж изменять неясные, но принятые термины, то мы скорее согласились бы вместо положительного и отрицательного на электричество кислое и щелочное, по причине сильного сродства первого с кислотами и кислотвором, второго с щелочами» («Библиотека для чтения», октябрь, 1837).
В отношении писателей мы часто поступаем таким образом, переводя их из разряда «смоляных» в разряд «стеклянных», классифицируя по случайному признаку.
Виновно еще наше время в каракулевом овцеводстве.
Берут писателя, форсируют его развитие, заставляют сделать литературный выкидыш и любуются красивой (субъективно) шкуркой.
На завтрашний день писатель уже не нравится. Ведь писать непрерывно и прямолинейно нельзя, и нельзя писать параллельно.
Социальный заказ часто полезен для писателя, но только не тогда, когда он выражается в прямом подсказывании способа разработки темы.
И писателей у нас открывают и закрывают, и носят один день.
А потом провозглашают смерть.
Изумительно, до чего революция не изменила основных черт русского характера.
В «Летописи села Горюхина» рассказывал Пушкин, как торопятся хоронить горюхинцы мертвецов и как часто горюхинские покойники чихали, еще когда не успели их вынести за околицу.
Но у революционной литературы есть и удачи.
И в числе удач называют Сейфуллину, Всеволода Иванова.
Я буду писать о Всеволоде Иванове.
Но если мы добираемся до вопросов отношения искусства и быта, то почему именно здесь не поговорить
