Тематически он взял сперва крестьянство, в его условном стихийном (литературно-традиционном) восприятии. Это восприятие плохо, так как легко затупляется, хотя и легко передается.
На фланге произведений, основанных на нем, находится «Пламя» Пимена Карпова.
У Всеволода Иванова так написаны «Цветные ветра» – с богом, с верой, киргизами и шаманом перед иконами.
Вещь эта с Тарбагатайскими горами и лирическими отступлениями автора напоминает Марлинского, сдвиг дан путем фальцета и употребления условных понятий. Хлыстовство в России быстро сделалось дурной литературой. Но вся вещь написана с каким-то первичным умением.
Весь этот период дал много славы В. Иванову, а для мастерства способствовал только созданию своеобразного стиля.
«Образы» и сравнения, и это удержалось у Иванова дольше, чем романтический фольклор и диалект, даются далекие, с умышленным несовпадением. Часты случаи перехода одного «образа» в другой. <…> {162}
Реализм в литературе не существует вовсе.
Ощущается как реализм такая литературная форма, которая связана с действительностью не ощущением художественного стиля, а традицией. То есть замена ассоциаций по контрасту ассоциациями по смежности.
Исторически же русский литературный реализм – одна из литературных школ (не более реальная, чем другие), которая при описании предметов пользовалась приемом введения второстепенных деталей, применялся принцип определения предмета по случайному признаку{163}.
Константин Леонтьев именно так ощущал реализм Толстого и стремился обжаловать этот прием.
Сейчас прием этот может быть дан лишь в новом повороте.
Всеволод Иванов не пользуется традицией верност[и], как художник, он понимает, что название булочной – булочная, а квасной – квасная, есть такая же условность, как называние сердца «морским львом». Но первая условность не переживается.
Всеволод Иванов умеет находить детали лишние и нужные.
Вот как ведет себя человек, легший на рельсы:
«Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой» («Бронепоезд»).
Сравнения у него нарочито далекие и иногда переходящие одно в другое{164}.
Сами описания даны сдвинутые, сдвинуты даже краски.
Весь мир перекрашен.
«Теплые сапфирно-золотистые таяли снега.
Малиновые летели с юга утки».
От этой примитивной красочности, и даже краскосочности, идут, вероятно, и названия первых вещей Иванова («Цветные ветра», «Голубые пески»).
От «стихийной народности», быстро, к счастью, пройденной Всеволодом, осталось то, что он иногда без иронии называет в тексте своих вещей «велеречием». Отсюда, например, начало фраз с «и».
Например: «И видела мертвая голова Трифона». И так далее, на каждой почти странице.
Такое велеречие иногда выражается не только в приподнятости строения фразы, но и во впадении в шаблонную красивость.
Этим испорчены хорошие ивановские сказки. <…>{165}
Психология героев дана с эллипсами, с умышленным пропусканием посредствующих звеньев.
«Солдатик прошел мимо, с любопытством и скрытой радостью, оглядываясь, посмотрел в бочку, наполненную гнило пахнущей, похожей на ржавую медь, водой.
– Житьишко! – сказал он любовно».
Здесь сказалась старая уже борьба русских писателей с одолевающей их психологичностью. Реагирование человека на обстановку дается умышленно неожиданно.
Мне кажется, что прием удается.
Сравнений у Всеволода много, мы его даже уговаривали сбавить.
Сравнивается все подряд.
«Голый Незеласов – костляв, похож на смятую жестянку из-под консервов – углы и серая гладкая кожа».
«Вздохнули потные острые скулы, похожие на обломки ржаного сухаря, – вздохом медленным, крестьянским».
«Как гусь, неотросшими крыльями, колыхая галифе» (с. 7).
«Нарумяненная женщина с толстым задом, напоминающим два мешка, выпадающих из-под юбки» (с. 7).
«И тело у них было, как граниты сопок, как деревья, как трава» (с. 15).
«Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна – хрустели ветки и руки, и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей».
Но это случай сравнения близкого. Чаще другой прием:
«Голос у него темный, с ядреными домашними запахами, словно ряса» («Голубые пески», с. 13).
Вот пример сравнения, в котором ценны только дальние, несовпадающие признаки:
«Работал раньше Васька на приисках и говорил всегда так, будто самородок нашел и не верит ни себе, ни другим. Голова у него рыжая, кудрявая; лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря, в жарких, наполненных тоской, запахах земли и деревьев. <…>
Подошел к партизанам старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали куски шерсти, там краснела кожа щек и лба» («Бронепоезд»).
Здесь во второй части сравнение объяснено, что не типично для Всеволода Иванова.
«Тупые, как носок американского сапога, мысли Обаба разошлись в непонятные стороны» («Бронепоезд»).
Выбор «как», упоминание носков американского сапога даны на слово «расходятся». Здесь использована традиция выражения «носки врозь». Тупизна американского сапога не типична. Но слово «американский» маскирует появление ряда «расходящиеся носки». <…>
Необычайности сравнений отвечает необычайность событий.
Не всегда они хорошо мотивированы.
Но как мало значит правдоподобность мотивировки показывает то, что никто не спросил Иванова, зачем партизаны положили поперек рельсов человека, а не бревно, или почему они не отворотили просто рельс. Но так патетичней и лучше. А читатель умеет не спрашивать. Ему нужна мотивировка, чтобы была возможность поверить.
Бытовые или кажущиеся бытовыми положения у Иванова дополнены фантастикой.
Фантастика дается, как ложь и мечта. <…>{166}
Гражданская война и голодные годы оказались, как бы сказал кинематографист, фотогеничны.
У фотографического аппарата не много фантазии, но и он одни вещи может взять, другие передает плохо.
Современный писатель имеет указанную тему, но тема эта не фотогенична.
Это происходит не оттого, что писатель не любит революцию.
Ведь он все равно вне ее почти ничего не знает. Лет ему около тридцати, и дореволюционный быт для него обычно война.
Но трудно описывать то, что все правильно.
Зорич хороший фельетонист, пока он пишет в отделе «непорядка», пока он работает противопоставлением декрета – быту, но заставьте его писать о том, что вентиляторы поставлены на местах, и он напишет скучно.
И комиссар Федор, и Чапаев («Чапаев» Фурманова) – видели гражданскую войну. Чапаев понимал ее
