Когда комендант велит пытать башкирца, то рассказчик Гринев замечает:
«…приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило» (там же, стр. 361).
Сцену пытки Пушкин не показал и заменил ее похвалою смягчению нравов. Но зато он дал точное описание башкирца. Это описание – одно из самых подробных у Пушкина.
«Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем. «Эхе!» – сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. – «Да ты видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?» (там же, стр. 361–362).
Пропущена, как я уже говорил, и сцена пытки. Пушкин избежал ее тем, что дал башкирца немым.
Вот это место:
«Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» (там же, стр. 862).
Эту сентенцию принимают за замечание самого Пушкина и сопоставляют ее с «Мыслями в дороге» и с позицией Дашковой.
Трудно с этим согласиться.
Во-первых, как я уже говорил, Пушкин никак не мог солидаризироваться с позицией княгини Дашковой, и Дашкова вообще его мало интересовала, а если интересовала, то, как я уже доказал, враждебно.
Солидаризировать Пушкина нужно с большой осторожностью.
«Мысли в дороге» написаны так, чтобы они могли быть напечатаны. Они напоминали читателю о запрещенном имени Радищева. Вся литературная ориентация их – радищевская. Она направлена в защиту Тредьяковского.
Пушкин пишет про Тредьяковского:
«Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков». «Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского» (Пушкин, т. VI, стр. 189–190).
Тредьяковский, замечательнейший русский писатель, давший в своих предисловиях к переведенной им Римской истории Ролленя нопую философию истории, говорящий в ней о естественном праве и всенародности, был писателем левого крыла нашей литературы.
Слова, произнесенные Гриневым, окружены совершенно уничтожающими их обстоятельствами. Сказано, например: «Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая» (Пушкин, т. IV, стр. 361).
Даже в «Ревизоре» можно прочесть жалобу купцов на городничего:
«А если что, велит запереть двери: «Я тебя», говорит, «не буду», говорит, «подвергать телесному наказанию или пыткой пытать – это», говорит, «запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки» (Гоголь, «Ревизор», изд. Маркса, СПБ, т. III, стр. 257–258).
Таким образом то, что высказывает Гринев, во время написания «Капитанской дочки» было или иронией или только пожеланием.
История коменданта заканчивается тем, что когда его вешают, то на перекладине виселицы «очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздернутого на воздух» (Пушкин, т. IV, стр. 370).
Делая исполнителем казни коменданта пытанного им башкирца, Пушкин изменяет значение казни, превращая ее в возмездие.
Пугачев и пугачевцы в «Капитанской дочке»
Об эпиграфах снова
Сумароков описывал Пугачева в «Стансах городу Симбирску», напечатанных в IX томе собрания сочинений Сумарокова (2-е изд., 1787 г., стр. 95):
Но и во времена Пушкина сохранилась отчетливая семантика звериных образов. В «Горе от ума» Загорецкий в явлении 21-м говорит:
Глава X «Капитанской дочки» называется «Осада города». Эпиграфом к ней идет:
Осаду ведет Пугачев.
Здесь он в первый раз назван орлом.
Еще любопытней становится этот эпиграф, если проследить его происхождение.
У Хераскова он выглядит так:
Место, из которого взят отрывок, рассказывает о том, как Иван Грозный брал Казань.
Мы видим, что ассоциировалось для Пушкина с образом Пугачева.
Насколько отчетливы были для Пушкина ассоциации Пугачев – Иван Грозный, видно из анализа эпиграфа к гл. VI – Пугачевщина:
Песня эта взята Пушкиным, вероятно, из собрания разных песен М. Чулкова (СПБ, 1770), напечатана она там на стр. 156 под № 125.
Привожу ее начало:
С Пугачевым здесь ассоциируется именно Грозный.
Ассоциации эти отчасти объясняются тем, что Пугачев широко пользовался подкопом, хорошо зная минное дело. Таким образом было совпадение в тактике Грозного и Пугачева.
В главе V «Истории Пугачевского бунта» написано:
«Гарнизон приготовился; ожидали взрыва и приступа. Не прошло и двух часов, как вдруг подкоп был приведен в действо; колокольня тихо зашаталась. Нижняя палата развалилась и верхние шесть ярусов осели, подавив нескольких людей, находившихся близ колокольни». (Пушкин, т. V, стр. 334–335).
Песня, начинающаяся словами «Вы, молодые ребята…», тоже рассказывает о подкопе.
Окончательно уточнить отношение Пушкина к Пугачеву помогает нам XI глава, названная Пушкиным «Мятежная слобода».
Начинается она так:
