Вот разговор:
«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: “Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи”. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: “Я читал вашу оду
Здесь Пушкин устами Александра говорит о «сбивчивости» оды, причем «сбивчивость» – это обвинение, и обвинение политическое.
Александр обвиняет Пушкина в том, что нарушена «личная правда и честь в царе».
Пушкин знал цену своей «сбивчивости», хитрил с дядей и был откровенен в воображаемом разговоре с Александром I.
Пушкин не оправдывается и ссылается только на «Руслана и Людмилу».
Я заранее извиняюсь перед пушкинистами, если у меня в цитатах неверно поставлены кавычки и прямые скобки, теория которых сейчас так хорошо разработана, но мне кажется несомненным, что традиционное восприятие «Вольности» – правильно, и несколько поколений не ошибалось, когда вкладывало в них отвергаемое Б. В. Томашевским толкование.
Ода «Вольность» политически направлена прямо против Павла и Александра, написана она так, чтобы была возможность оправдываться и ссылаться на сбивчивость.
II
Что же делать с примечанием о дяде?
Примечание о наполеоновской порфире сделано для того, чтобы через легкомысленного сплетника дать цензурный вариант и сбить смысл следующей строфы, представляющей эмоциональный центр всего произведения.
Строфа снабжена чертами, которые позволяют ее отнести к Наполеону. Она так и поставлена, но она осмысливается следующей строфой, и это сделано поэтом сознательно.
В оде «Вольность» начало оды построено почти из отвлеченных политических понятий.
Середина оды дает конкретное описание и по контрасту становится центром всего стихотворения.
Сбивчивость в строфе возникает благодаря тому, что пейзажный фон поставлен после нее, а не перед ней, и не подчеркнут переход к России.
Наоборот, ироническое примечание, говорящее о дяде, подчеркивает безобидность предыдущей строфы.
Пушкинское примечание отводит смысл стихотворного отрывка от его прямого политического звучания, в то же время не отменяя его.
Иронический смысл примечания, я думаю, для всякого ясен.
Очевидно, здесь нужно поговорить о пушкинских примечаниях вообще, потому что весь спор не может быть разрешен простым сличением черновиков и вариантов.
Возьмите «Евгения Онегина».
В первой главе есть две темы: тема о герое поэмы и тема о судьбе поэта, мечтающего о перемене участи.
Идут не отступления от основной темы, а проводятся фугой обе темы.
Острота основной биографической темы ослаблена примечаниями.
У Пушкина в главе I «Евгения Онегина» идет тема о стремлении поэта бежать из своей страны, чтобы принять участие в революционной борьбе за освобождение Греции.
Эта тема замаскирована примечаниями. Основной сюжет со всеми его подробностями пародиен.
Двупланность лежит в самой основе произведения.
Этот обиняк делается из стихов и примечаний.
В строфе второй Пушкин пишет:
И тут же закрепляет примечанием: «Писано в Бессарабии».
В восьмую строфу входит упоминание о ссыльном Овидии Назоне, причем указано, что он сослан в Молдавию. Примечание, которое тут дано, обогащает читателя лишними подробностями об Овидии и носит пародийный характер ученого примечания. Оно уменьшает совпадение второй и восьмой строф, вернее – подчеркивает это совпадение и в то же время отводит его в другое русло.
Примечания идут дальше, переосмысливая текст и снижая «Евгения Онегина». С темы бала входит тема ножки; в тему разлуки входит тема моря. Все отступление заканчивается строфою, в которой последние две строчки зарифмованно закругляют тему о женских ножках.
В конце главы Пушкин переходит к прямому разговору с читателем.
В строфе о Петербурге есть место об Евгении Онегине, который оперся на гранит. Рисунок Пушкина указывает нам точно место: он стоит перед Петропавловской крепостью, рядом с ним стоит Пушкин; эпиграмма, которая сохранилась от Пушкина, еще раз подчеркивает Петропавловскую крепость. Строфа законспирирована двумя цитатами, описывающими те же места в Петербурге. Приведен Муравьев:
Это – ложная улика, гранит переосмыслен в примечании, а строфы идут своей дорогой.
В Петербурге перекликаются часовые. Пушкин думает о Торквато Тассо. Потом в следующей строфе переходит к адриатическим волкам. Упоминается Байрон (лира Альбиона). И кончается переходом на будущее время. Появляется тема – Италия.
В пятидесятой строфе Пушкин переходит на признание:
К этой совершенно откровенной строфе дано два обиняка. Это – последние две строки, переводящие все на обычное поэтическое общее место, и примечание об Африке.
К стиху «Брожу над морем, жду погоды» дано примечание: «Писано в Одессе». Оно переводит намерение в картину. Пушкин как будто бы увидал и написал.
Об Африке дано огромное примечание, с биографией Ганнибалов. Оно дает ложный адрес. Само по себе оно интересно, но оно отводит тему побега, дает другой мотив, тоску по какой-то второй родине, что уже политически безвредно.
Здесь вещь построена на колебании смысла: поэт то договаривает свою основную мысль до конца, то снова скрывает ее.
Пушкинские описания всегда просты, прямы, состоят как бы из одного прямого называния вещи. В то же время они широки.
С этим связано и постоянное отталкивание Пушкина от современной ему описательной бальзаковской прозы.
Конечно, у Пушкина, как гениального писателя, есть и другие методы восприятия действительности.
В «Евгений Онегине» есть места совершенно нового восприятия вещи, – например: полусонный Онегин едет домой. Петербург дан перечислением, как бы темами для картин, он приготовлен для иллюстрированного издания, гравюры как будто будут заказаны в Париже.
Пока построение идет так: «Встает купец, идет разнощик», и вдруг оно осложняется. После совершенно общей фразы: «Проснулся утра шум приятный», идет простейшая фраза: «Открыты ставни», и после нее другое отношение к вещи: «Трубный дым столбом восходит голубым».
Это – то восприятие, за которое будут бороться импрессионисты.
Обычный дым – коричневый. Зимний, утренний, солнцем освещенный – голубой.
