– И правда, живут люди босиком, а воюют в сапогах. Пообносились. А у меня товар есть в кадушках. Не сильно плох. Я и дам.
– Что, даром дашь?
– Даром, сестра, и чирей не вскочит. Дам за деньги. Поговорим по-торговому. Ратников от Нижнего собирают? Собирают. Козьме их одевать-обувать. А у меня товар. Мы, сестра, эти кожи сплавим за новые, а воину жить недолго, он и такой обуви сносить не успеет. А барыш пополам.
Старуха в это время достала топор для соседки и, не говоря ни слова, прямо пошла на брата. Тот поднял руки, сказал:
– Гость я, сестра, и старик.
Дверь открылась. Вошел Миныч. Старик бросился к нему.
– Мать уйми, – сказал он.
– Пес этот, – сказала мать, – пришел кожи гнилые продавать для войска, а барыш с тобой пополам. Может, возьмешь?
Миныч молчал сумрачно.
– Возьми его за ворот и выбей в дверь – я приказываю.
Миныч молча подошел к дяде, взял за плечо, повел.
– Толкни! – закричала старуха.
Миныч толкнул.
– Колпак выбрось.
Из-за двери послышался тихий старческий голос:
– Погибло наше государство, а за колпак спасибо.
– Здравствуй, Роман, – сказал, садясь, Миныч. – Ты откуда?
– Из Арзамаса.
– Под Москвой плохо?
– Плохо.
– Пойдем в земскую избу, послушаешь, как у нас.
В Земской избе
Той же Козьма, отложище своей воли дело, и восприемлет велемудрие разумение и смысл и на всех людях страны тоя силу и власть восприемлет.
В большой земской избе на Нижнем Базаре, около церкви Николая-чудотворца, что у корабельного пристанища, стоял крик. Кричали все, будто стараясь друг друга не слышать.
Сидел за столом сероглазый, твердоскулый, высоколобый, спокойный Миныч, и были плечи его на уровне лба ласкового воеводы Звенигородского, и когда надо было шепнуть что-нибудь на ухо Минычу, приподнимался воевода со скамьи и вытягивал шею.
Злобно кричал человек в купеческой одежде:
– Слышали! Казаки под Москвой плачут. Мы тем слезам не верим, мы в этом деле искусились! Рубля с алтыном не дам, и полтины не дам. Ты мои деньги считал? Торговли против прежнего и половины нет…
Много народу в земской избе. Тут люди в торговом и в посадском платье.
Отдельно сбились в кучу оборванные, вооруженные дворяне.
Устал Звенигородский, устал Алябьев, скучает подьячий» Кричат голоса:
– Заклевали вы нас, железные носы!
– Шиш!
– В чужой мошне и дыра за деньгу кажется!
– Нету моего согласия!..
– А мне два рубля с полтиной платить можно?! – закричал купец, срывая колпак и хлопая его оземь.
– Люди почтенные, – перекрывая шум, начал воевода Звенигородский, – дайте слово сказать.
Шум утих.
– Сколько кто ни даст, – продолжал воевода, – а без денег не то что Нижний, а ворота свои не защитишь. Господа дворяне, – обратился он, – сколько вас?
Заморенный, малорослый дворянин в потертом кафтане выступил вперед:
– Нас тут, дорогобужан, да вяземских, да из-под Смоленска служилых людей, до двух тысяч.
– Нам столько не надобно, – сказал толстый купец. – И так объели нас, ироды, изгороди поломали, посудье растащили, а службы с вас не видно.
Рассудительно заговорил другой дворянин, – верно, был под Смоленском окладчиком, приходилось ему вести беседы.
– Служивый человек, – начал он, – службу может исполнять, когда на него мужик дома работает. Службу хотите, почтенные? Пусть на нас, как при прежних великих государях, мужик пашет, да дрова возит, да мясо дает, да масло, да дорогу чинит, да за избу нам платит, а то были у нас мужики, задолжали нам кругом да ушли драться самовольно. Убили мужика – и пропал за ним долг. Вы нам дайте коней да пороху, да землю за нами закрепите, да мужиков заставьте нас кормить – будем служить вам без воровства.
Послышался печальный голос купца:
– Каждому коня, да доспех, да порох, да еще мужика для него слови!..
Продолжал окладчик:
– А инако службы нет. Дали нам землю под Арзамасом, да та земля была прежде дворцовая, и мужики себя делить не дали, и бой был. У мужиков в начальных людях был воровский казак Роман, и мы в том бою не устояли.
– В бою не устояли, а денег дай, – сказал купец.
– Три алтына да два – пять, – рассудительно произнес другой, обращаясь ко всем.
– Ну, Миныч, – сказал Звенигородский, наклоняясь к Минину, – нонче, говорят, вы, посадские, умные – говори, сколько кому дать.
Минин встал.
– Люди торговые! – громко сказал он.
– Говори, Козьма, мы тебя выбирали! – крикнул посадский среди непрерывающегося шума.
– Люди посадские! – еще повышая голос, продолжал Минин.
Шум стих.
– Слушай, люди, дело говорит, – сказал седой посадский, оборачиваясь через плечо.
– Люди ратные! – закончил Минин уже в тишине.
Уставились на Минина дворяне.
– Что полста войска поставим, что два ста поставим, а Нижнему одному не устоять.
Смотрели на Минина купцы, не понимали, к чему он клонит.
– Рассудить нужно, – спокойно продолжал Минин. – Под Москвой, почитай, рати нет. Ляпунов добрый был воевода – убили. Остались Заруцкий да Трубецкой. А они откудова? Оба тушинским вором ставлены. Вотчины брать, да кабаки сдавать, да рвать друг у дружки русскую землю кусками они горазды… Надежда на них плохая.
Косились на Минина Алябьев и Биркин.
Дьяк приставил перо к носу, смотрел, не понимая.
– Возьмут враги верх, – продолжал Минин, повернувшись к кому-то, – так не рубль с алтыном, а домишко твой даром возьмут, да и тебя самого холопом поставят, а в лавке твоей лях торговать будет.
– Да что ты все об Москве? Москва далеко, а до Нижнего никого не пустим. Об том и разговор, – откашлявшись, сказал Алябьев.
Минин быстро к нему повернулся.
– Москва-то поболе Нижнего, да отдали, да и Нижний возьмут.
– Верно, – старчески слабым голосом сказал седой посадский.
– Я так скажу, – снова заговорил Минин, – выставить войско от Нижнего, сколько подымем, да пустить по всем городам слух, чтобы по доброму нашему примеру снаряжали ратных людей по всей Русской земле да к нам посылали.
Молчала пораженная изба.
