– Кто таков? – холодно сказала Прасковья Варфоломеевна, поднимая бледное лицо.
– Да Ляпунов же я, – негромко и виновато сказал чернобородый. – Я же у тебя, княгиня, был, когда Дмитрий Михайлович меня под Пронском выручил. Изрубили бы меня без него, да он на выручку бегом пришел.
Ляпунов вздохнул и спросил опять:
– Жив?
– Ждал он тебя, – ответила Прасковья Варфоломеевна. – вся Москва ждала, не дождалась. – И, помолчав, спросила: – Ты что же, один?
– Ополчение веду, – ответил Ляпунов и сразу заговорил быстро и злобно: – С князем Трубецким, боярином, да с Ивашкой Заруцким на месте стояли и спорили, кто родом выше, кто первый воевода, кто второй и кому какой почет. А Москву сожгли.
– Семен, – сказал Прасковья Варфоломеевна, – трогай.
Лошади тронули.
Пожарский очнулся.
Дым стоял над Москвой темно-розовым столбом.
– Лучше мне было бы умереть, чем видеть все это, – сказал Дмитрий Михайлович, закрывая глаза.
Но и сквозь веки светило пурпуровое небо.
Небо не погасало.
Москва горела двое суток.
У Троице-Сергия
Сплачется мала птичка,
Белая перепелка.
На большой дороге стоит Троицкий монастырь. Долго здесь воевали, вытоптали все. Прошла война потом стороной, оставила окопы, завалы, разрушенные дома, истерзанные леса.
Пасха, самый праздник; в такой праздник мясо едят, вино пьют монахи не угрызаясь.
А праздника нет. Уже три дня идут люди с Москвы, гонят с собой скот, везут на санях рухлядишку.
И с той стороны, где Москва, ночью огонь виден, а днем до неба стоит дым. Такого не видано было и не слыхано было никогда.
Шумят люди вокруг Троицы, на стенах стрельцы осматривают пушечный наряд, прочищают затравки. А народу на дороге все больше и больше. Идут по дороге, идут по обочинам, проваливаясь, едут по лесным тропам.
Легла дорога мало не в три версты шириной.
Везут князя Дмитрия Михайловича изрубленного, и не помнит ничего он, только качается голова его на розвальнях, катается по шубе.
И пусть лучше качается, пусть памяти не будет, а не то откроет князь глаза, а там, на окоеме, розово- дымная пышная пожарная заря.
Едут день, и Семен правит конем, и плачет в ногах жена, и плачет дорога с обочинами на три версты шириной. Плачет от самой Москвы до Сергия.
А голова качается, качается, и ноги отдельно, и руки отдельно.
Раны ли то болят или болит дорога, саблей ли изрублено тело или полозья ранят снег.
Земля русская качается, качается, кровь пролита в небо.
Переменился стук копыт. Открыл князь глаза – над головою своды, на сводах трубы, огонь и страшные лики. А князь знает, что это подворотня башни Троицкой и на своде написан страшный суд.
В келье Ксении Годуновой лежат дорогие меха и ковры, и пахнет не кисло, а смоляно. Курили смолкой- ладаном. Только что пела царевна недавно сложенную песню, и опять пела. Открыта дверь в коридор монастырский, хоть шаги услышишь. Поет царевна:
Такая тоска! Сгорела Москва. А и до того ее как и не было.
Идут, тяжело идут, несут что-то.
Может, из Москвы кто приехал. В Москве пожар.
На кафтане несут кого-то, видно, изрублен, – а за ним идет женщина немолодая, плачет, не разжимая губ.
– Здравствуй, Прасковья Варфоломеевна!
– Зарубили его, Ксения, – говорит Прасковья Варфоломеевна и не вспомнила, что говорит с царевной. – И дом сгорел. А детишек вывезли, перепуганы и не плачут. А Митя помирает. Сгорела Москва.
В келье Ксении ночевали дети Дмитрия Михайловича, долго не могли заснуть. Им царевна показывала яхонтовые сережки и недовышитую пелену, а они ей рассказывали, как стреляли два дня пушки на Сретенке, а потом стрелять не могли – нечего было класть в медные их животы. Ночью шумел весь монастырь, а земля вокруг монастыря была темна от людей, что прибежали.
А утром до света пошли люди во все стороны сказать всем, что нет Москвы и нет Московского государства.
Шли люди, бросая вещи, шли и рассказывали, и плакали. Им навстречу шли, рассказывали, шли от дома к дому.
В горечи, в плаче, в рассказе рождалось Московское государство, узнавали по боли люди русские, что вместе они живут, а не порознь.
Прасковья Варфоломеевна спала немного. Ночью просыпалась – сидит над князем Ксения. Прислушивалась Прасковья Варфоломеевна – бредит князь, вспоминает Романа, и пушкарей, и ее, и Семена.
Утром поцеловала Ксения сыновей Пожарского – Петра, Федора, Ивана, целовала она их светлые брови.
Завернула в свою соболью шубу, а другую шубу положила Дмитрию Михайловичу под голову, мехом кверху. Поправил опояску Семен, осмотрел коней, тронул, сказал:
– Прощай, царевна.
Сказала Прасковья Варфоломеевна:
– Прощай, Ксения, – и поцеловала царевну три раза.
Побежали сани.
На стену взбежала царевна. Убегают сани, убегают вдаль по талому снегу, бегут отдохнувшие кони. Бегут.
Голова у Дмитрия Михайловича небось качается, качается.
На стене плачет Ксения, шарит рукой, чтоб не упасть. Под руку попала черствая корка – небось стрелец какой забыл.
Убегают сани за леса, за бугры.
Умрет Дмитрий Михайлович.
Провела коркой у лба Ксения Борисовна, откусила, со слезами стала грызть забытный хлеб.
Кабы забыть кремлевские переходы, и сад, и сто девять окон на Москву, кабы забыть рыжего охальника царя-самозванца, забыть бы его веселые желтые зубы, кабы забыть Дмитрия Михайловича, закрытые его глаза, светлые брови!
Один на Сретенке из всех бояр и стольников, один не испугался Дмитрий Михайлович, стал грудью, бился среди кладбищенских надолб трое суток!
Грызет Ксения Борисовна забытный хлеб!
Не забыть ей ни Москвы, ни крови Дмитрия Михайловича. О государстве царевне и в ум не пришло.
В Нижнем Новгороде
Когда соединилось до 500 больших судов… мы вместе отбыли от Нижнего Новгорода.
