– Труден, Миныч, подвиг монашеский, – сказал Дмитрий Михайлович. – Зато чтут Иринарха даже в иных землях. И человек он простой, сын крестьянский, из ближнего села Кондакова. Сильно чтут Иринарха. Сидит у него – я самовидец – в келье монах, был еретик, а Иринарх его обратил. А тот монах не простой, из знатных лузитанских людей, говорят, был другом Жигимунда.
– Жигимунда польского? – спросил Миныч.
– – То прежде было, – ответил Пожарский. – Я у Иринарха Блаженного благословения на бой спрашивал – не дал провидец, и не было счастья: сгорела Москва. В гордости я провинился, Миныч!
В монастыре гостей уже ждали, провели к Иринарху с поклонами.
Дмитрий Михайлович посмотрел на монаха: еще сильнее поседели кудри Иринарха, поседели и заржавели от железного кольца, надетого вокруг лба, и на стене новина – железный кнут из цепи.
Миныч осмотрел келью: невелика, на стенах вериги, связки поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев железных и медных, – то праздничный старцев наряд. Всего праведных трудов Иринарха пудов пятнадцать, меди не считая.
Помолчали, помолились. Звенел преподобный медными крестами. После молитвы сказал:
– Знаю я, князь Дмитрий Михайлович и Миныч, ваше дело. Идите под Москву и не бойтесь богоотступника Ивашку Заруцкого. Убежит атаман от вас, аки дым от лица огня. Славу вы добудете, и крест я вам даю тому в подтверждение.
И дал старец крест.
Поклонились праведнику Дмитрий Михайлович и Миныч, хотели идти.
Продолжал Иринарх:
– И где ни будет Иван Заруцкий, узрите славу божью.
Обрадовался князь. А Иринарх, все медля, сказал:
– Нет праведного моего друга отца Николая. Не с кем мне говорить. Ушел друг, оставил по себе другого Николая же, из Японской земли послушника. Усерден послушник, но сладости нет в его беседе. И вот меня бес смущает, князь, и я к тебе за советом. Мучают нашу землю разными муками, такое делают, что и сказать нельзя, обнаготили Русь, разорили и посекли людей, села кругом стоят черным-черны, а не трогают нас, не дает мне бог мученического венца. Почему, князь, приходят и уходят польские и литовские люди, слушают, как я их проклинаю, смеются и называют меня «батькой»? И пан Макулинский, и Сапега ясновельможный, и сам Лисовский-воевода не злобятся на меня, дети зла.
Так сказал Иринарх и потрогал ласковой рукою броню Пожарского и его кривую саблю.
Поклонился Дмитрий Михайлович Иринарху и сказал:
– Где мне учить тебя, святой отче!
Спросил Миныч:
– Так охрабряешь ты нас, святой отец?
– Охрабряю во имя господа.
В келью вошел низкорослый, широколицый, безбородый монах и ликовался с Иринархом, своей щекою касаясь волосатой и праведной щеки старца.
Поговорил он тихо с Иринархом. Улыбнулся старец, сказал Дмитрию Михайловичу:
– Вижу я – ты в великой ужасти, как на такое великое дело идти. Как дойдешь до Троице-Сергия монастыря, отслужи там молебен с водосвятием, и сердце твое будет легко.
Вышли богомольцы, остался брат Николай, трогал Иринарховы вериги тонкими желтыми пальцами и ужасался. А ему Иринарх рассказывал о своих видениях.
Видел старец ночью юношу в белых ризах, с светлым лицом. Вещал юноша хулу на игумена Данилку за скаредность и гордость.
Ахал японец, восхищаясь видением.
На дворе монастыря, около треглавой звонницы, ждали уже отдохнувшие кони князя и нижегородского посадского человека, выбранного всей русской земли – Миныча.
Ехали к Троице-Сергию торопясь.
Вот она, Троица, с полосатыми от пролитой на врагов смолы стенами, с немолчным птичьим криком, с изрытыми оврагами, с военным мусором вокруг стен.
Здесь ждали Дмитрия Михайловича атаманы и казаки от Трубецкого. Пришли разведать, нет ли у князя на них какого-нибудь замышления. Миныч принимал казаков ласково, шутил и разговаривал. Были то атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Подарили им нижегородцы денег и сукон и проводили с честью.
Начали молебен. Служили попы многие, молились жарко, рыдал, молясь, узколицый келарь Авраамий Палицын.
Время шло. Молились. Воздух был неподвижен. Молились долго, дым кадильный подымался в небо.
Не терпелось Минычу. Из Москвы приехал племянник Петр, сказал, что на дороге неладно: поляки хотят перенять русскую рать в лесу.
Молебен все шел и шел, с великим водосвятием.
Вдруг дунул ветер с полночи, поднял хоругви, нагнул дымы кадил, дунул ветер на сторону московскую.
– Чудо! – сказал, крестясь и вставая, Козьма Миныч. – Чудо явное и милость Сергия-Никона чудотворца. Умрем за дом пресвятой богородицы!
Он первый сел на коня.
Дул ветер на Москву.
– Чудо! – сказали воины.
Пошло все войско на Москву с ветром.
Допевали монахи молебен на пустом поле, кашляя от кадильного дыма.
Шла рать спешно. Сказал племяннику шепотом Миныч:
– Больно долго молились. Говорят в народе: при простом человеке один бес, а при монахе бесов семеро. Езжай скорей скорого в монастырь Бориса и Глеба, посмотри там беса желтого.
Утром пришли в келью Иринарха ратные люди. При них монахи. Осмотрели келью, нашли одни припасы – пуд меду, четыре пуда соли.
Грамот никаких.
В келье иноземных монахов нашли брошенную рясу.
Письма нашли от Карла Ходкевича о Пожарском.
Погнались за теми людьми – не догнали. Самого старца допрашивали. Плакал Иринарх о своей простоте, влачили его четверо воинов на длинной цепи по земле, тащился за старцем, подымая пыль, березовый обрубок.
Иринарх оказался виновным только в простоте. Подержали его в темнице, и сказал игумен:
– Отпустим старца Иринарха в келью его на обещание – да не во зле испустит дух свой, боряся против судеб божиих.
За себя боялся игумен. Но ничего, обошлось.
Бой у Москвы
Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша.
Стали отдельным станом нижегородские ополчения, заняв стену Белого города от Москвы-реки до Петровских ворот.
Между стеной Белого города и Кремлем на пожарище росла крапива.
Тихо в Кремле, не шумят, не поют поляки.
Солнце встает.
С деревянным стуком на Фроловской башне пошли часы.
Но осень уже уменьшила часы солнца.
Медленно, со стуком поворачивались дубовые колеса, скрепленные железными обручами.
Вверху неподвижное изображение солнца. Это стрелка, показывающая час на голубом, медленно вращающемся циферблате.
Часы пробили час.
Им ответили другие часы, на башне, обращенной к Москве-реке.
В таборах и острожках вокруг Кремля пробуждались люди.
