во все стороны.
Уже не было свободных казематов в Петропавловской крепости, но надо было кончать следствие, потому что царь торопил.
Подсудимые были люди невлиятельные и незначительные, но говорили нечто странное, как будто кто-то из них хотел свечкой поджечь гранитный Исаакиевский собор.
Что касается Михаила Петрашевского, то он ссылался на статьи закона, спорил, иногда же начинал говорить возвышенно[50]:
«Делайте, что вам угодно, господа следователи, а перед вами стоит человек, который с колыбели чувствовал свою силу и, как Атлант, думал нести Землю на плечах своих…»
Генерал-аудитор докладывал дальше: «Затем Петрашевский в виде угрозы и темного какого-то предсказания в случае его осуждения говорит: „Но знайте, развеется ли прах мой на четыре конца света, вылетит ли из груди моей слабый вздох среди тишины подземного заточения, его услышит тот, кому услышать следует; упадет капля крови моей на землю – вырастет зорюшка… Мальчик сделает дудочку… Дудочка заиграет… Придет девушка, и повторится та же история, только в другом виде: закон судьбы или необходимости вечен“.
То, что говорил Петрашевский, судьям казалось бредом. Следственная комиссия, однако, всеподданнейше доносила, что страшного тут нет ничего, что в этой толпе обвиняемых нет ни одного лица сколько-нибудь значительного или известного.
Действительно, имена были совершенно неизвестны: Петрашевский, Достоевский, Салтыков, Стасов, Семенов, которого потом называли Тянь-Шанским, Майковы, Данилевский…
Имя Федотова не упоминалось. Про Антона Рубинштейна следствие не знало ничего или не обратило на него внимания.
Следственная комиссия решила, что цензура не довольно осмотрительна и что надо усилить цензурный надзор.
Подсудимые были приговорены к смерти.
Двадцать второго декабря Федотов получил рано утром очередной номер газеты «Русский инвалид» и сразу начал одеваться.
В газете сообщалось не в виде манифеста или указа, а в форме простого объявления, что в сей день будет произведена на Семеновском плацу над некоторыми государственными преступниками смертная казнь через расстреляние.
У Семеновского плаца стояло несколько ободранных наемных извозчичьих карет с замерзшими окнами: осужденных привезли.
Было тихое морозное утро. Солнце красным шаром висело над заснеженными крышами.
Посередине Семеновского плаца стоял помост, обитый черным сукном, – эшафот.
Перед эшафотом – заснеженный вал. На Семеновском плацу производили стрелковые учения, и вал был насыпан для того, чтобы шальные пули не улетели за пределы поля.
Перед валом врыты невысокие столбы. Возле желтый песок со струйками белого снега.
Осужденные – их было человек двадцать, – одетые в штатские летние пальто и холодные шляпы, стояли на эшафоте.
Эшафот был окружен со всех сторон строем гвардейских полков, одетых в парадную форму. По краям плаца стояла молчаливая огромная толпа. Над толпой поднимался пар белыми морозными неровными плотными клубами.
Вот стоит Федор Достоевский; у него на усах иней.
К осужденным подошел священник и протянул маленький серебряный крест.
Федотов пробился в первые ряды публики.
Солнце медленно поднималось, бледнея и уменьшаясь.
Тени смертных столбов укорачивались. В могилах уже теперь можно было увидеть дно.
На эшафоте что-то заговорили; с осужденных сняли платье и надели на них длинные белые балахоны с длинными, почти до земли доходящими рукавами.
Шляпы со всех сняли.
Петрашевский поднял руки и начал длинным рукавом растирать замерзшие щеки, потом оглянулся, согнул руки в локтях – рукава повисли. Изо рта Петрашевского клубами шел пар.
В тишине замершей толпы Федотов вдруг услыхал знакомый голос:
– Господа, как мы смешны в этих костюмах!
Потом Петрашевский неожиданно пошел и начал целоваться с другими осужденными. Его остановили.
Вышел человек в шинели с енотовым воротником, снял треугольную шляпу и начал читать приговор:
– «По-по-по… – начал он, – у-ка-ка-ка-зу е-го-го…»
– Заика! – сказал кто-то рядом с Федотовым.
Аудитор, заикаясь, читал бесконечный приговор, перечисляя вины осужденных; заикаясь, он говорил о том, что они хотели разрушить здания, города и государство.
Наконец указ был дочитан. Выбрали несколько осужденных – Федотов узнал Петрашевского, Момбелли и Григорьева; их провели вдоль всего фронта, прикрутили к столбам, надели на головы белые колпаки.
Священник стоял с крестом в руках. К нему подъехал генерал на коне и громко сказал:
– Батюшка, вы исполнили все! Отходите в сторонку.
Хрипло прозвучал рожок. Из рядов батальонов вышли солдаты, очевидно, заранее назначенные, и построились перед валом.
Федотов услыхал знакомую команду:
– Рукавицы снять!
Потом:
– К заряду!
Ружья поднялись.
«Сейчас», – подумал Федотов.
Вдруг застучал барабан, ружья пробряцали, опускаясь.
Толпа вздохнула.
Потом в тишине аудитор сказал, заикаясь:
– От-ставить!
И прочел новый приговор, со сроками каторги, дисциплинарных рот и службы в дальних батальонах.
Отвязали людей от столбов, и тут оказалось, что один из осужденных, Григорьев Николай Петрович, впал в меланхолическое умопомешательство…
Слышались удары молота: заковывали осужденных.
«Крутится-вертится шарф голубой…»
Отряхнулся, так сказать, от всего светского, объявил гласно мое сердце навсегда запертым для всех… и равнодушно для окружающего принялся за свои художественные углубления…[51]
Он получил письмо от двадцать восьмого февраля.
На конверте было написано: «Павлу Петровичу Федотову». Распечатал.
Под письмом подпись «Юлия Тарновская».
Юлия его в разговоре звала Павой.
Нельзя в письме любовном ошибаться в отчестве.
В этом году он на письмо не ответил. Думал он много.
Федотов любви боялся и проверял, надо ли быть отшельником василеостровским, когда на свете нет натуры более прекрасной, чем натура женская, более глубокой, более высокой…
Юлия Васильевна жестоко ошиблась. Девушка решительная, упрямая, много читавшая, она говорила, что согласна стать натурщицей у художника Федотова, а отчество спутала.
Любовь будет счастливой в ином, гармоническом обществе. Пока надо доставать деньги на жизнь и на
