не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых туземцев. Такой лоток находился буквально рядом. Вокруг него стояла компактная группа алжирцев и негров и каких-то неопределенной национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, четкость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сэндвич, а продавец тут же стал обслуживать какого-то черного. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подошел к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что в лучшем случае меня бы избили. Дело, конечно, дошло бы до посольства, и меня, голубчика, немедленно отправили бы домой в Москву.
В мерзком состоянии духа я отошел от опасного лотка. И поделом тебе, скотина! Не изменяй привычкам, уважай традиции. А как хорошо было у старушки! А вообще — противно! Ведь отказываешь себе буквально во всем. И между прочим, очень вероятно, что в Париже я больше никогда не буду, а если и буду, то, конечно, не один.
Тут мой взгляд скользнул по огненной рекламе «Перманент стриптиз» — такие заведения здесь буквально на каждом шагу, и я на них никакого внимания никогда не обращал. На этот раз я подошел к двери ближе и прочел: «2,5 франка». Всего лишь! Как раз та нищенская сумма, которую только что украл у меня торговец сэндвичами! Не раздумывая, я вошел в темный «предбанник» и подошел к кассе. Осторожно справившись у почтенного вида дамы-кассирши заведения о цене, я купил билет (сдачу дала аккуратно) и вошел в полутемный зал, где как раз начиналось действо. Все места у прохода были заняты, пахло какой-то дрянью (чеснок?). Я спустился по довольно крутой лестнице амфитеатра прямо к сцене и в первом ряду сел на свободное кресло, очень близко от разоблачавшейся на сцене пышной блондинки. Мне бросились в глаза крупные капли пота, покрывавшие ее полную, розовую спину. Звучала музыка, какая-то нервная и «рваная». Эти капли пота на спине намертво убивали тот эффект, на который это зрелище было рассчитано. Единственное, что оставалось — это впечатление тяжелой работы в душном, вонючем помещении. Каково- то ей, бедняжке, вкалывать так шесть часов подряд!
Ко мне подошел одетый в ливрею мальчик и, насколько я его понял, спросил: «А что мсье будет пить?» Мсье ответил в том смысле, что пить он ничего не собирается. Тут до меня дошла простая механика, приводящая в действие это заведение: 2,5 франка — это цена входного билета, а дальше тут надо пить спиртное с огромной наценкой. Между тем, потная блондинка приступила к кульминационной части своих разоблачений. И тут я увидел напротив себя склонившегося дико волосатого здоровенного громилу, который очень серьезно спросил у меня: «А все-таки что мсье будет пить?» Дело оборачивалось скверно. Я пролепетал: «Пиво!» «Пива нет», — прозвучал так хорошо знакомый москвичам ответ. «Тогда я ничего не буду пить — здоровье не позволяет!» «В таком случае пусть мсье соблаговолит покинуть помещение!» Я поднял глаза на сцену — и как раз вовремя! После этого я с достоинством, хотя и не мешкая, оставил помещение.
Когда я вышел на сияющий огнями бульвар, горячая волна радости заливала меня. Еще бы! Негодяй- лотошник обокрал меня на 2,5 франка, а я только что гениально и просто обставил владельца этого бардака минимум на десятку! Долго еще у меня сохранялось легкое, хорошее настроение, и шел я, почти не касаясь тротуара. Все оставшиеся дни я покупал свою порцию сосисок у моей милой старушки. А в Москве меня ожидали грозовые события конца августа 1968 года.
Илья Чавчавадзе и «мальчик»
Культ приказал долго жить. Дело было летом 1956 года — хорошее было время! Еще продолжались раскаты грома, грянувшего в феврале, когда Никита ошеломил весь мир своим секретным докладом о последствиях этого самого «культа», с предельной убедительностью доказав, что на протяжении без малого тридцати лет во главе нашего великого социалистического государства стоял преступник и палач. Тем самым был выпущен из бутылки чудовищной разрушительной силы джинн и надо было загонять его обратно. Кажется, окончательно это не удалось сделать и до сих пор.
А тогда подавляющая часть народа находилась в возбужденно-ликующем состоянии, особенно эти вечно чем-то недовольные интеллигенты. Ждали чего-то волнующе хорошего. Началась эпоха «позднего реабилитанса». Языки развязались, болтали много и пряно.
На фоне всеобщей радости чуть ли не национальный траур переживали если не все, то большинство грузин. На первый взгляд это казалось удивительным. Ведь при многолетней тирании Сталина жестоко пострадали грузины. С исключительным рвением истреблялись старые грузинские большевики, не говоря уже о весьма многочисленных и активных в первые годы советской власти меньшевиках. Люто расправлялся Коба и с грузинской интеллигенцией. Для Великого сына грузинского народа масштабы его маленькой прекрасной родины были явно недостаточны. Он никогда не был грузинским националистом — был великорусским, как это «часто наблюдается среди инородцев» (слова Ленина применительно к Сталину).
И все же масса грузинского народа боготворила Вождя. Конечно, на то были и материальные причины — стараниями сталинских холуев /отнюдь не Сталина!/ грузины оказались в привилегированном положении.[26] Неудивительно поэтому, что знаменитый доклад Хрущева вызвал в Грузии чуть ли не волну народного возмущения. Они были, так сказать, оскорблены в своих лучших чувствах. Особенно неистовствовали юнцы — дело доходило до открытых демонстраций, которые, конечно, без излишней нежности разгонялись. Мне потом показывали вмятины от пуль — итог одной такой демонстрации в марте того самого 1956 года, в годовщину смерти Великого Вождя.
Но буря улеглась, и «робкие грузины» больше не шебуршили — по крайней мере, явно. И как раз в это время, точнее в конце лета 1956 года, в Тбилиси состоялся очередной пленум Комиссии по исследованию Солнца. По нынешним временам — мероприятие не Бог весть какой важности, но тогда этот пленум обставили с необыкновенной пышностью. Грузинские хозяева были исключительно предупредительны и даже услужливы. Я впервые испытал на себе знаменитое грузинское гостеприимство. Научные и квазинаучные заседания по существу являлись паузами между банкетами. А какие неслыханной вкусноты яства мы пробовали! А какие вина! Никогда не забуду изумительно белого манави. Банкетная стихия достигла апогея на Абастуманской обсерватории, куда комиссия прибыла в полном составе. Здесь, равно как и в Тбилиси, всем парадом командовал грузинский астроном номер 1 — Евгений Кириллович Харадзе, нынешний президент грузинской академии наук. Более обаятельного и вместе с тем сдержанно строгого хозяина трудно было даже вообразить. Вообще Евгений Кириллович — умнейший и тончайший человек.
Кроме пищи телесной гостеприимные хозяева потчевали нас и духовными деликатесами. Нам показали все культурные достопримечательности Тбилиси и его окрестностей. Были и более далекие экскурсии. Одна из них мне навсегда врезалась в память. Это была экскурсия в Кахетию, в именье великого грузинского просветителя Ильи Чавчавадзе. О нем, о его жизни и значении для становления современной грузинской культуры, нам рассказывали на каждом шагу. Тем интереснее было осмотреть мемориальный музей, находящийся сейчас в его бывшем имении.
Помимо Евгения Кирилловича и членов местного оргкомитета, нас сопровождал экскурсовод — молодой, невысокий парень, почему-то без традиционных усиков. Имение выглядело довольно скромно и ничего особенного там не было. Я вообще не люблю музеи, предпочитая им реальную жизнь, которой в избытке были наполнены тбилисские улицы. Поэтому я не стал слушать объяснений нашего экскурсовода и, оторвавшись от группы, ушел один в соседние комнаты. В одной из них я остановился, пораженный. Занимая всю большую стену там висела огромная, аляповато написанная маслом картина. На ней были изображены всего лишь две фигуры. В нижнем левом углу был выписан со всеми аксессуарами большой письменный стол. За столом сидел уже знакомый мне по другим многочисленным музейным портретам толстый и бородатый Илья Чавчавадзе. Вернее сказать, он не сидел, а как бы привстал со своего редакторского кресла, ибо помещение, в котором находился большой стол, изображало редакционный кабинет
