богата замечательными поэтами… Все же случай Гумилева — из ряда вон выходящий.
«Известия» тогда я не выписывал. Вечером я звонил нескольким знакомым, пока не нашел того, кто эту газету выписывает.
— Посмотри, пожалуйста, нет ли там моей статьи?
— Да, вот она, и какая большая — на четвертой полосе!
— Прочти, пожалуйста, начало.
Он прочел. Все было в полном ажуре. Более того, над статьей «сверх программы» — огромными буквами шапка: «На далекой планете Венере…» Они только гумилевское слово «звезда» заменили на «планету». Ведь для чего-то существует в такой солидной газете отдел проверки: посмотрели в справочнике — нехорошо, Венера не звезда, а планета! Поэт ошибался — решили глухие к поэзии люди. Ну и черт с ними — это, в сущности, пустяки. Главное — впервые за десятилетия полного молчания имя поэта, и при том — в самом благоприятном контексте, опубликовано в официальном органе! Забавно, что я потом получил несколько негодующих писем чистоплюев — любителей акмеизма с выражением возмущения по поводу замены звезды на планету. Воистину, нет меры глупости людской!..
А через несколько дней разразился грандиозный скандал. Известнейший американский журналист, аккредитованный в Москве, пресловутый Гарри Шапиро (частенько, подобно слепню, досаждавший Никите) опубликовал в «Нью-Йорк Таймс» статью под хлестким заголовком: «Аджубей реабилитирует Гумилева». В Москве поднялась буча. Аджубей (как мне потом рассказывали очевидцы) рвал и метал, Манучарову спасло высокое положение ее супруга. Все же каких-то «стрелочников» они там нашли. А меня в течение многих месяцев журналисты всех рангов обходили за километр. Забавно, например, вспомнить, как мы в феврале 1961 г. успешно отнаблюдали с борта самолета-лаборатории полное солнечное затмение. Стая журналистов набросилась на моих помощников, окружив их плотной толпой, в то время как я одиноко стоял тут же и не понимал, что, собственно, происходит?
Я был чрезвычайно горд своим поступком и, распираемый высокими чувствами, послал Анне Андреевне Ахматовой вырезку из «Известий», сопроводив ее небольшим почтительным письмом. Специально для этого я узнал адрес ее московских друзей, у которых она всегда останавливалась, когда бывала в столице (Ардовы). Долго ждал ответа — ведь должна же была обрадоваться старуха такому из ряда вон выходящему событию! Прошли недели, месяцы. Я точно установил, что Ахматова была в Москве. Увы, ответа я так никогда от нее не дождался, хотя с достоверностью узнал, что письмо мое она получила. Кстати, как мне передавали знающие люди, она читала мою книгу «Вселенная, жизнь, разум», и почему-то сделала вывод что «…этот Шкловский, кажется, верит в бога!»
Причину молчания Анны Андреевны я узнал только через много лет. Оказывается, цикл стихов «К синей звезде» Гумилев посвятил другой женщине! Это просто поразительно — до конца своих дней она оставалась женщиной и никогда не была старухой.
С тех пор прошло двадцать пять лет. Ни одна, даже самая тоненькая книжка стихотворений Гумилева пока еще в нашей стране не напечатана. Между прочим, как я случайно узнал, Аджубей в 1964 г. очень старался, чтобы книга стихов погибшего поэта вышла — видать, история с Венерой пошла ему впрок, тем более, что отгремел ХХП съезд партии. Увы, даже запоздалое заступничество зятя не помогло, ибо в том же году тесть прекратил свое политическое существование.
По-видимому, для того, чтобы стихи этого поэта стали доступны нашему читателю, нужна значительно более энергичная встряска нашей застоявшейся жизни, чем удачный запуск первой Венерианской ракеты.
Академические выборы
Неделю назад меня провалили на очередных выборах в Академию наук. Я подсчитал, что за 25 минувших лет я баллотировался 10 раз и только один раз удачно. Это дает мне основание выступить с некоторыми замечаниями по поводу академических выборов, так сказать, «с позиции профессионала». Собственно говоря, в последний раз баллотироваться мне не следовало. Я очень отчетливо понимал, что являюсь «шансонеткой».[28] Было еще и дополнительное обстоятельство, заведомо исключающее мое избрание. Речь идет о той литературно-мемуарной деятельности, которой я безудержно предавался в течение последнего года. Я крайне неосторожно задел не подлежащий критике посмертный авторитет Ландау и позволил высказать свое недвусмысленно- отрицательное отношение к одному неблаговидному поступку, некогда совершенному Зельдовичем. По этой причине совершенно испортились мои отношения с т. н. «прогрессивным левым» флангом нашей академической элиты, что вообще лишало меня каких бы то ни было шансов на избрание, поскольку отношения с правым флангом моих ученых-коллег-выборщиков (Амбарцумян, Северный) давно уже был в состоянии, близком к насыщению. Я согласился баллотироваться будучи на отдыхе (что расслабляет) и трезво полагая, что провал на выборах в академики развяжет мне руки.
Из сказанного следует, что я при оценке ситуации исходил из чисто тактических, «парламентских» соображений. В принципе меня (как и каждого другого кандидата) могли избрать — Партия и Правительство совершенно этому не препятствовали.
Провален я был чисто парламентским способом — путем честного тайного голосования. Здесь мы подходим к сути проблемы: назовите мне какой-нибудь другой институт в нашей стране, где важное дело решалось бы столь демократическим образом? Где это видано, чтобы несколько десятков немолодых мужчин, прихватив баллотировочные списки с фамилиями многих десятков кандидатов (на 2–3 места), разбредались бы по углам зала и, тщательно обдумав, вычеркивали стоящие против этих фамилий сакраментальные слова «согласен» — «не согласен»? Обычно выбор даже не связывают с эмоциями, которые голосующий испытывает к кандидатам, многих он совсем не знает. Выборщики, как правило, руководствуются глубокими тактическими соображениями, причем разыгрываются комбинации, не хуже шахматных. Уединиться и что-то черкать в бюллетенях — совершенно необходимо, иначе никаких выборов не получится. Так что со стороны совершенно непонятно, что же происходит в конференц-зале Института физических проблем, где обычно проводит выборы наше отделение физики и астрономии. Короче говоря — это вам не выборы в Верховный Совет РСФСР, где все значительно проще. [29]
Было бы однако грубой ошибкой считать, что выборами управляют законы теории вероятности и математической статистики. Этой важнейшей, так сказать, финальной процедуре предшествует несколько существенных этапов.
Начальный или лучше сказать «нулевой» этап всегда глубоко скрыт от научной общественности. Речь идет о пробивании вакансий Президиумом Академия наук у т. н. «Директивных Органов», (проще говоря — у Партии и Правительства). Уже само распределение вакансий по отделениям, а в пределах отделения — по специальностям — является итогом скрытой от посторонних глаз весьма хитрой комбинационной и позиционной игры. Довольно часто, уже при первой официальной публикации в «Известиях», опытный глаз видит, что та или иная вакансия выделяется под определенную персону. Например, в течение ряда выборных кампаний объявлялись вакансии академиков по специальности «физика и астрономия», так сказать, вместе. Тот факт, что астрономическая вакансия отдельно не объявлялась, почти наверняка указывал, что в академики будет избран физик. Публикацией списка вакансий в «Известиях»[30] официально начинается очередная выборная кампания.
Прежде чем продолжить наш анализ академических выборов, необходимо, хотя бы кратко, остановиться на важном вопросе — почему наш ученый (и даже не всегда ученый) люд так рвется в академические кресла? Я начну с одного далекого воспоминания. Это было, кажется, летом 1960 года. В Москву приехала делегация Королевского общества во главе с вице-канцлером, химиком профессором Мартином. По причине летних отпусков в столице было мало академической публики, и Президиум бросил клич по всем институтам — собрать по возможности больше сотрудников для заполнения конференц-зала Президиума (в таких случаях горящие театры обычно обращаются за выручкой к милиционерам). Такими мерами конференц-зал удалось заполнить; пришел туда и я. В виду отсутствия Президента и главного ученого секретаря, обязанности председателя исполнял известный лысенковец, малоинтеллигентный
