— Следующий залп в этих! — прорычал Новицкий, беря на мушку рослого негра в первой лодке.
— Стойте! Не стреляйте! — воскликнул Гордон. — Это шиллюки, враги этих, первых. Мы вляпались в племенную войну.
— Небось из-за коров, — рассмеялся уже успокоенный Новицкий.
И действительно, динка, завидев неприятеля, обогнули пароход, и началась битва. В скором времени шиллюки, оказавшиеся в меньшинстве, бросились спасаться бегством, а противник погнался за ними. Путешественники с облегчением вздохнули, но до утра уже не сомкнули глаз.
На восходе солнца, когда судно собрались сталкивать с мели, появились динка и шиллюки, пребывавшие теперь в самых лучших отношениях.
— Смотрите-ка, помирились! Теперь, объединившись, они нападут на нас, — сказал капитан.
Лодочная флотилия направилась было к суденышку, однако на этот раз предупредительный залп возымел свое действие. С наступлением дня боевой двух несколько ослаб, можно было вступать в переговоры. Капитан пригласил обоих вождей подняться на борт. Они согласились — гордые, достойные, вооруженные щитами и копьями.
— Что это у него на голове? — шепотом спросил Новицкий у Гордона, указывая на вождя шиллюков. — Он что, ограбил императора Наполеона?
— Или украл казачью шапку, — добавил стоявший рядом Смуга.
— Да это такая прическа, — усмехнулся Гордон. — Ее отращивают не один год…
Курчавые волосы негра венчали его голову как стог, удивительно напоминая чудовищную шляпу или шлем.
К согласию пришли довольно быстро. Вожди получили по мешочку со стеклянными бусами, и за это их люди помогли стащить судно с мели.
В тот же самый день миновали Фашоду, а следующую ночь провели в Малакале, селении сопровождающих их шеллюков. Река поворачивала в этом месте на запад, отсюда начинался самый трудный для судоходства участок. Воздух становился все влажнее, берега все больше зеленели. Нил снова поворачивал здесь на юг сразу после впадения в него реки Ас-Саубат, что берет свое начало в горах Абиссинии и озере Нау[144]. Затем он следовал по Ас-Сауду[145], почти четырехсоткилометровой, болотистой местности — рае для животных, но не для людей. Обитаемы были только небольшие островки.
— В глухих, никому не ведомых углах еще живут людоеды ням-ням, они презирают тех, кто питается просом и молоком. Динка же называют их «обжорами», — рассказывал Гордон.
— И ничего нельзя с этими людоедами поделать? — спросил Новицкий.
— Попробуйте, — рассмеялся Гордон. — Там местность почти непроходима. Болота, воздух, пропитанный запахом гнили… Кто это сумеет пережить?
Дальнейший путь был мучительным. Пароход буквально продирался по излучинам, боковым каналам, по проливам заросшим травами, растениями и мхами горного Нила. Воды реки местами разливались на ширину до двадцати пяти километров, но основное течение не превышало шести метров от берега до берега. Виднелись останки утонувших в болотах животных, всплывшая рыба, бегемоты, крокодилы. Гордон обратил внимание своих спутников на папирус, достигавший высоты в шесть метров, образовавший маленькие темно-зеленые островки, похожие на миниатюрные леса.
Плавание в таких условиях требовало настоящего мастерства. Пароход лавировал меж лагун, мелей, островов и болот, ведомый уверенной рукой лоцмана из племени донголла, он взошел на судно на небольшой пристани за Фашодой.
Миновав Ладо, Гондокоро и Джубу, члены экспедиции в первых числах июня высадились в Рейяфе на восточном берегу Нила. Здесь в порту, живописно раскинувшемся у подножия огромной скалы, заканчивалось судоходство по Нилу. Отсюда начинался пеший поход, его организацией занялись Смуга и неизменно дружественный Гордон. Приготовления оказались нелегкими, ведь экспедиция отправлялась вглубь Черной Африки, где ее ждали многие неожиданные опасности.
XX
В негритянском селении
Вождь Кисуму вышел за порог хижины, кинул взгляд на пасмурное небо, подумал о дожде, мысленно вознес богам хвалу за их дар. Ему вспомнились годы засухи, когда дох скот, когда даже специально доставляемые заклинатели не могли умолить небеса. Удовлетворенный, он дал знак одной из своих жен. Теперь уже все мужчины вышли на улицу. Женщины, как следует, прикрыли головы. Самая младшая и самая любимая из жен вождя, Агоа, подала ему кувшин с парным молоком и тут же отвернулась. Никто не мог смотреть, как вождь по уграм пьет молоко, это навлекло бы на деревню беду. Кисуму достал из кисета, сделанного из шкуры небольшого грызуна, табаку, набил длинную трубку. Он любил этот кисет, его сделал Автоний — один из его сыновей.
Вот таким, расслабленным, в хорошем настроении, и услышал Кисуму звуки тамтамов[146]. Он поднялся на гору, взволнованно ловя необыкновенные новости. Ему вспомнилось детство: резня, пожары, крики, рыдания… Вспомнился страх, когда, вернувшись из буша, он не увидел матери, а отец сидел на пепелище хижины и молчал, молчал весь день и всю ночь, пока сын не заплакал от голода.
«Люди, остерегайтесь, — били барабаны. — В лесу плохой человек. Он поджигает. Убивает, Похищает».
Кисуму понимал, что защитить деревню он не в силах. Она вся была видна с того места, где он сидел. Несколько круглых хижин из дерева и тростника, разбросанных на поляне при спуске к озеру. Немного здесь мужчин, а воинов и того меньше. В каждом племени скотоводов» женщин гораздо больше, а детей — вообще тьма. Вождя грызла тревога за деревню и за свое привольное в ней житье. Все за него делали другие, а ему перепадало лучшее мясо с охоты, дармовое пиво, шкура леопарда, слоновые бивни.
Взгляд Кисуму простирался дальше, к озеру Мута Нзига[147], оно растянулось в северном направлении. Весь южный берег был занят королевством Буньоро[148], родиной Кисуму. Женщины как раз выбирались, чтобы добывать соль на площадях, принадлежащих деревне. Мужчины направились кто на рыбную ловлю, кто на пастьбу скота.
Вождь глубоко задумался. В последнее время случилось немало бед. Злые соседи бахима украли часть скота, а из предпринятой в ответ военной акции не вернулся кое-кто из мужчин. В окрестностях появился одинокий лев. Сначала он питался скотом, потом попробовал и человечины. Многочисленные западни ничего не дали. «Паршивый зверь, — злился в душе Кисуму. — Сколько он уже съел, столько, сколько пальцев на обеих руках и на одной ноге».
Кисуму видны были животные, идущие на водопой. Как всегда, они выходили из джунглей очень внимательно, небыстро, в одиночку или кучкой. Заглядевшись на них и уйдя в свои мысли, Кисуму сам забыл об осторожности, которой восхищался у животных. Когда до него, наконец, донесся шелест и он повернул голову, было уже поздно. Он громко вскрикнул, поднялся, закрылся копьем. Лев сильно ударил хвостом о землю и поднялся в прыжке. Хрустнуло сломанное копье. Зверь ударил его на высоте бедер, размозжив правую ногу. Оба, человек и зверь, скатились с пригорка. Онемевший Кисуму не чувствовал боли, хотя оставался в сознании и видел все очень ясно. Возможно, он и не сумел бы пересказать все подробности, но очень хорошо запомнил тот миг, когда оказался с хищником глаза в глаза и прочитал в этих глазах издевку и приговор. Зверь встряхнул Кисуму, как кот, играющий с мышью, зарычал, поднял голову. Над околицей пронесся победный рев. Но он, видно, был сыт, поскольку при виде бегущей со стороны деревни кричавшей толпы, он, не спеша, удалился в буш. И только тогда Кисуму потерял сознание.
Еще только начинался сезон дождей. Кисуму понемножку выздоравливал. Разодранная нога не восстановилась полностью, но он все же мог ходить, опираясь на палку. Как-то днем он сидел у хижины, отдыхал. Агоа неподалеку о чем-то рассказывала детям. Вождь непроизвольно начал вслушиваться.
— Неподалеку отсюда, в буше, жила когда-то старая-старая зебра. Такая некрасивая, что все другие зебры над ней смеялись, и такая слабая, что не было у нее сил с ними бегать. Зато она была очень умная.
— Верно, — прервал ее пятилетний малыш. — Зебры умные, нежные, спокойные, — считал он на пальцах. — И никому ничего плохого не делают.
