называется государством, политическая власть становится невидимой и безответственной. Но посредством этой констатации социально-этическая проблема не разрешается.
Последняя и самая глубокая причина всех подобных неясностей и даже противоречий заключается в том, что у плюралистических теоретиков государства неясное представление о государстве. Чаще всего они чисто полемически думают об остатках абсолютного государства XVII и XVIII веков. В таком случае государство означает правительственный аппарат, управленческую машину — короче, вещи, которые естественным образом могут оцениваться лишь инструментально, которые в любом случае не являются предметом верности и лояльности, которые по праву захватываются различными социальными группами, делящими остатки между собой. Однако наряду с этим даже у подобных плюралистов государство тем не менее вновь есть постоянно интегрирующее себя заново политическое единство (причем именно путем компромиссов различных социальных групп), которое как таковое может выдвигать известные этические притязания, даже если это лишь требование соблюдения договоренностей и компромиссов. Это было бы пусть и очень проблематичной этикой pacta sunt servanda. Конечно, исторически возможно ограничить слово «государство» абсолютным государством XVII и XVIII веков. В таком случае легко этически бороться с ним сегодня. Но речь идет не о слове, имеющем свою историю и способном стать несовременным, а о предмете, причем именно о проблеме политического единства народа. Здесь, как почти повсюду, у плюралистических социальных теоретиков теперь господствует чаще всего остающееся критически неосознанным заблуждение, что политическое означает некую собственную субстанцию наряду с другими субстанциями социальных ассоциаций, что оно наряду с религией, экономикой, языком, культурой и правом представляет собой особое содержание и что вследствие этого политическую группу можно упорядоченно расположить рядом с другими группами — рядом с церковью, концерном, профсоюзом, нацией, культурными и правовыми сообществами самого различного рода. Тогда политическое сообщество становится неким особым, новым субстанциальным единством, примыкающим к другим единствам. Все обсуждения и дискуссии о сущности государства и политического неизбежно запутываются, пока господствует это широко распространенное представление, будто наряду с иными сферами существует содержательно отдельная политическая сфера. В таком случае легко довести государство как политическое единство ad absurdum и опровергнуть до основания. Ведь что еще остается от государства как политического единства, если отбросить все иные содержания — религиозное, экономическое, культурное и т. п.? Если политическое есть не что иное, как результат подобного вычитания, тогда оно действительно равно нулю. На самом деле политическое обозначает лишь степень интенсивности определенного единства. Потому политическое может иметь и охватывать в себе различные содержания. Однако оно всегда обозначает наиболее интенсивную степень единства, исходя из которой также определяется наиболее интенсивное различение, группирование «друг-враг». Политическое единство есть высшее единство не потому, что оно властно диктует или нивелирует все остальные единства, но потому что оно принимает решение и может внутри себя самого препятствовать всем другим группированиям диссоциироваться до крайней враждебности (вплоть до гражданской войны). Там, где оно присутствует, могут разрешаться социальные конфликты индивидов и социальных групп, таким образом существует порядок, то есть нормальная ситуация. Наиболее интенсивное единство или имеет место, или нет; оно может распасться, и тогда исчезает нормальный порядок. Но оно всегда неизбежно есть единство, поскольку не существует плюрализма нормальных ситуаций, и решение неизбежно исходит из него, пока оно вообще имеет место. Любая социальная группа, неважно какого рода и какого предметного содержания, становится политической в той мере, в какой она участвует в принятии решений или даже концентрирует принятие решений у себя. Поскольку политическое не имеет собственной субстанции, точка политического может быть достигнута исходя из любой области, и каждая социальная группа — церковь, профсоюз, концерн, нация — становится политической и тем самым государственной, если она приближается к этой точке наивысшей интенсивности. Своими предметными содержаниями и ценностями она питает политическое единство, которое живет различными областями человеческой жизни и мышления и получает энергию из науки, культуры, религии, права и языка. Вся человеческая жизнь, в том числе жизнь высших духовных сфер, в своей исторической реализации, по крайней мере потенциально, имеет над собой государство, которое укрепляется и усиливается через подобные содержания и субстанции, как мифический орел Зевса, питающийся печенью Прометея.
V Причина неясностей и противоречий, которые очевидны в плюралистических социальных теориях, не в плюрализме, а лишь в неверном применении плюрализма, верного самого по себе и неизбежного во всех проблемах объективного духа. Ведь мир объективного духа есть плюралистический мир: плюрализм рас и народов, религий и культур, языков и правовых систем. Важно не отрицать данный плюрализм и насиловать посредством универсалий и монизмов, а, скорее, правильно распорядиться плюрализмом.
Политический мир, в сущности, также является плюралистическим. Однако носители этого плюрализма суть политические единства как таковые, то есть государства, особенно современные европейские государства, которые возникли в XVI и XVII веках из разложения универсализма. Их понятие суверенитета полемически направлено как против универсального притязания мировой монархии империи, так и против точно таких же универсальных политических притязаний папства. В истории духа удивительного рода недоразумением является стремление разложить данные плюральные политические единства посредством обращения к универсальным и монистическим представлениям и выставить это в качестве плюрализма, причем как это делает Ласки, ссылаясь на Уильяма Джеймса. В системе «Политической теологии» плюрализму картины мира Джеймса соответствует век сегодняшних демократических национальных государств с их плюрализмом государственно мыслящих народов на национальной основе. Монархия по своей идейной направленности и аргументации является скорее универсалистской, поскольку она должна быть от Бога, если она не оправдывает себя демократическим образом через волю народа. Демократия, напротив, ведет к признанию любого из многочисленных народов в качестве политического единства. Поэтому один философ плюрализма по праву говорит: «Точно так же как в социальной жизни сейчас и навсегда на первый план выходит????? и потому в цивилизованном мире больше не может быть королей, которые не являлись бы слугами своего народа, так и в области философии проявляется само сущее в своей целостности и во всем своем многообразии, то есть????? опыта в качестве законодателя, и время различных его схематизаций и упрощений безвозвратно прошло» (Boris Jakowenko. Vom Wesen des Pluralismus, Bonn, 1928).
В соответствии с этим множественность государств, то есть политических единств различных народов, есть подлинное выражение правильно понятого плюрализма. Такие универсально-монистические понятия, как Бог, мир и человечество, суть высшие понятия, возвышающиеся высоко, очень высоко над подобной множественностью конкретной действительности. Они сохраняют свое достоинство в качестве высших понятий лишь до тех пор, пока остаются в своем высшем положении. Они тут же изменяют свою сущность и изменяют своему смыслу и задаче, когда вмешиваются в толкотню политической жизни и приобретают ложную власть и ложную близость. Я не хотел бы заходить так далеко, чтобы проводить между ними параллель с концепцией духа Макса Шелера и говорить о них, что они столь же бессильны в отношении конкретной жизни народов и социальных групп, каковым в метафизике Шелера является дух в отношении жизни и страстей. Однако они суть лишь регулятивные идеи без прямой или косвенной власти. В этом заключается их ценность и их незаменимость. Нет никакой человеческой, как и политической, жизни без идеи человечества. Но эта идея ничего не конституирует, в любом случае никакого различимого сообщества. Все народы, все классы, все сторонники всех религий, христиане и сарацины, капиталисты и пролетарии, добрые и злые, праведники и грешники, преступники и судьи суть люди, и при помощи подобного универсального понятия можно отрицать любые различия и взорвать любое конкретное сообщество. Подобные высшие идеи могут и должны смягчать и модифицировать. Но как только определенные народы и социальные группы или же отдельные люди используют их для отождествления себя с ними, регулятивная идея превращается в страшный инструмент человеческой жажды власти. Даже в узких рамках государства, прозрачных для соотечественников по крайней мере на более длительный период времени, будет опасным подлогом, когда отдельные социальные группы, преследуя свои частные интересы,
