Все нравственное возмущение позором подобного краха сконцентрировалось в Адольфе Гитлере и стало в нем движущей силой политического действия. Весь опыт и предупреждения истории немецкого несчастья живут в нем. Большинство опасается жесткости подобных предупреждений и предпочитает бегство в уклончивую и компромиссную поверхностность. Однако фюрер серьезно относится к урокам немецкой истории. Это дает ему право и силу для обоснования нового государства и нового порядка.
II. Фюрер защищает право от самого негодного злоупотребления, когда он в момент опасности непосредственно создает право своей силой вождя как высшего судебного главы: «В этот час я был ответственен за судьбу немецкой нации и тем самым являлся высшим судебным главой немецкого народа». Подлинный вождь всегда также является судьей. Из вождизма вытекает судебная власть. Тот, кто желает отделить одно от другого или даже противопоставить их, превращает судью или в альтернативного вождя, или в инструмент альтернативного вождя и пытается свергнуть государство при помощи юстиции. Это часто опробованное средство не только разрушения государства, но и разрушения права. Правовая слепота либерального законодательного мышления характеризуется тем, что уголовное право пытаются превратить в карт-бланш, «Magna Charta для преступника» (Франц фон Лист). Тогда конституционное право должно было аналогичным образом превратиться в Magna Charta для государственных изменников и предателей. Тем самым юстиция превращается в некое предприятие по производству соотнесений, на ожидаемое и предсказуемое функционирование которого преступник имеет благоприобретенное субъективное право. А государство и народ окончательно связаны якобы непрерывной легальностью. На случай крайней необходимости оно, вероятно, получит из-под полы мнимые запасные выходы, которые некоторыми либеральными правоведами будут признаны с учетом ситуации, а другими — отвергнуты от имени правового государства и будут рассматриваться как «юридически не существующие». Однако посредством такого рода юстиции невозможно понять слово фюрера о том, что он действовал как «высший судебный глава народа». Она может истолковать судебные действия фюрера лишь в качестве меры в рамках осадного положения, нуждающейся в последующей легализации и компенсации. Фундаментальный принцип нашего нынешнего конституционного права, принцип приоритета политического руководства, тем самым превращается в юридически ничтожную фразу, а благодарность, которую рейхстаг выразил фюреру от имени немецкого народа, извращается до компенсации или даже оправдания. В действительности действие фюрера было подлинным правосудием. Оно не подпадает под юстицию, а само являлось высшей юстицией. Это была не акция республиканского диктатора, который создает свершившиеся факты во внеправовом пространстве, пока закон на некоторый момент закрывает глаза, чтобы затем на созданной таким образом почве новых обстоятельств вновь могли занять свое место фикции непрерывной легальности. Судебная власть фюрера возникает из того же источника права, из которого возникает всякое право у любого народа. В самый чрезвычайный момент проявляются высшее право и высшая степень осуществления этого права судебного возмездия. Всякое право происходит из жизненного права народа. Любой государственный закон, любой судебный приговор содержит в себе лишь столько права, сколько он получает из этого источника. Остальное не право, а «переплетение позитивных принудительных норм», над которым издевается ловкий преступник.
III. В остром противопоставлении фюрер подчеркнул различие своего правления и своего государства и государства и правления Веймарской системы: «Я не желал, чтобы молодое государство повторило судьбу старого». «30 января 1933 года не в такой-то раз было образовано новое правительство, а новое правление устранило старую и больную эпоху». Когда фюрер посредством подобных слов требует ликвидации мрачного отрезка немецкой истории, то это имеет значение и для нашего правового мышления, для правовой практики и толкования законов. Мы должны проверить наши предшествующие методы и мыслительные ходы, господствовавшие до сих пор концепции и предварительные решения высших судов во всех областях права. Мы не должны слепо придерживаться юридических понятий, аргументов и преюдиций, созданных старой и больной эпохой. Некоторые положения в обосновании решений наших судов, конечно, можно понять в рамках сопротивления коррупции тогдашней системы, однако в случае своего продолжения и это означало бы сегодня противоположность и сделало бы юстицию врагом сегодняшнего государства. Когда Имперский суд в июне 1932 года усматривал смысл независимости суда в том, чтобы «защитить гражданина государства в его законодательно признанных правах от возможного произвола не расположенного к нему правительства», то это говорилось из либерально-индивидуалистической установки. «Судебная власть мыслится в противопоставлении не только главе государства и правительству, но и органам управления вообще» [27]. Это понятно исходя из того времени. Но сегодня на нас лежит обязанность с большой решительностью утверждать новый смысл всех общественно-правовых учреждений, включая юстицию.
В конце XVIII века старый Геберпин связал вопрос права о чрезвычайном положении в государстве с вопросом разграничения дел юстиции от дел правительства и учил, что в случае угрозы или большого вреда для государства правительство может объявить любое дело юстиции делом правительства. В XIX веке Дюфур, один из отцов французского административного права, определял изъятый из всякой последующей судебной проверки правительственный акт (act de gouvernement) в том духе, что его целью является защита общества, а именно защита от внутренних и внешних, открытых или скрытых, настоящих или будущих врагов. Как ни относиться к подобным определениям, они в любом случае указывают на юридически сущностную особенность политических «правительственных актов», которая получила правовое признание даже в либеральном правовом государстве. Но в государстве фюрера, в котором законодательство, правительство и юстиция не контролируют друг друга из-за взаимного недоверия [28], как в либеральном правовом государстве (то, что в ином случае справедливо для «правительственного акта»), в несравнимо высокой мере должно быть применимо к действию, посредством которого фюрер отстоял свое право быть высшим вождем и судьей.
Содержание и объем своих действий определяет сам фюрер. В речи еще раз было подтверждено, что с воскресенья, ночи 1 июля, восстановлено состояние «нормальной юстиции». Закон о мерах чрезвычайной защиты государства от 3 июля 1934 года (RGBl. I, S.529) определяет в форме правительственного закона временной и предметный охват непосредственных действий фюрера. Не санкционированные фюрером «специальные акции» вне или внутри временного периода трех дней, никак не связанные с действиями фюрера, суть тем большее беззаконие, чем выше и чище право фюрера. Согласно заявлениям прусского премьер-министра Геринга от 12 июля или рейхсминистра юстиции Гюртнера от 20 июля 1934 года [29] принято решение об особо строгом уголовном преследовании подобных недопустимых деяний чрезвычайного рода. То, что различение санкционированных и несанкционированных действий в случае сомнения не может быть делом судов, должно быть само собой разумеющимся после приведенных выше разъяснений об особенности правительственного акта и действий фюрера.
IV. Внутри всего периода трех дней особенно проявляются те судебные действия фюрера, посредством которых он как вождь движения покарал особую измену подчиненных ему вождей, направленную против него как высшего вождя движения. Вождь движения как таковой имеет судебную функцию, внутреннее право которой не может осуществить никто иной. Фюрер в своей речи в рейхстаге особо подчеркнул то, что в нашем государстве существует лишь один носитель политической воли — национал-социалистическая партия. Но к сообществу, которое подобным образом подразделяется и упорядочивается посредством государства, движения, народа, также относится собственное внутреннее право тех государствообразующих порядков в жизни и обществе, которые особым образом обосновываются клятвой верности фюреру. От того, что партия выполняет свою задачу, зависит не меньше, чем судьба политического единства самого немецкого народа. «Эту огромную задачу, в которой также концентрируется вся угроза политического, нельзя переложить с партии ни на какой иной орган, менее всего — на буржуазный суд, действующий по процедурам в форме юстиции. Здесь она может рассчитывать только на себя» [30]. Поэтому здесь политический вождь вследствие особой квалификации преступления специфическим образом стал еще и высшим судьей.
V. Фюрер постоянно напоминает о крахе 1918 года. Этим определяется наше сегодняшнее положение.
