Не от любви, но от самолюбия, ибо я хвастливо полагал, что принадлежу к высшему, непоколебимому, парящему над обыденностью союзу.
Не от любви, но от скупости, ибо я отказывался делить с кем-то любимое существо, стремясь сберечь для себя, узурпировать чужие чувства, запрятав их в свой сундук.
Не от любви, но от путаницы в мыслях: другого любят не оттого, что меня любят меньше, но потому что его любят иначе. Но возможно ли воплотить в себе всех мужчин? И все виды любви?
Я прощаю.
Бетховен очистил мои агрессивные порывы. Именно любовь придавала красоту нашей паре. И я не стану убивать эту любовь. Напротив, я усматриваю в этом вызов: доказать, что любовь существует.
На нижних ступеньках лестницы я уже не только прощаю, я принимаю.
— Вы преувеличиваете!
— Вы бредите…
— Вы выдумываете?
Кое-кто не сможет мне поверить. Откажется следовать за мной. Не только в моей концепции любви. Откажется следовать за таким проводником.
— Как вы осмеливаетесь утверждать, что Бетховен дает вам советы? Более того, приказывает вам действовать так, а не этак?
Мне напомнят, что Ференц Лист совсем иначе трактовал Четвертый концерт для фортепиано с оркестром, видя в нем битву фурий с Орфеем, когда те пытаются помешать поэту искать умершую жену в царстве Аида. Мне сообщат, что в любом случае мы с Листом несем чушь, ведь точно так же в этом конфликте можно усмотреть борьбу мужского и женского начал, инь и ян, взрослого и ребенка, жизни и смерти, добра и зла, Понтия Пилата и Христа…
— Музыка — это просто музыка! — воскликнут мои оппоненты. — Музыка ничего не изображает, не выражает и никогда не думает! Музыке присуща единственная логика — музыкальная. Она развивается вне смысла. Не пытайтесь привязать ее к духовной сфере.
Странный подход… Эти сторонники целостного восприятия, считая, что служат музыке, только вредят ей, поскольку уводят ее из нашей жизни, лишают власти над нами, она становится ненужной, малозначимой, второстепенной, ничтожной, не имеющей влияния.
Разумеется, я охотно подтвержу, что музыка ничего не изображает, хоть композиторы обожают описательные названия вроде «Времен года» или Пасторальной симфонии. Вивальди несопоставим с Боттичелли, рисующим цветы, Бетховен — с Коро, который пишет природу. Приклеивая к своей музыке «программу», они, по сути, признают неспособность музыки убедительно воссоздавать реальность: без их комментариев мы бы ничего не поняли.
И все же если музыка ничего не изображает — это еще не значит, что она не имеет смысла.
Музыка воздействует на нас, наводит на размышления. Она углубляет, потрясает и изнутри меняет человека.
Когда Лист говорит об Орфее и фуриях, когда мне удается избежать преступления на почве ревности, избежать разрыва, открыв для себя более достойное понимание любви, то ни Лист, ни я не открываем истину в последней инстанции, это наше личное открытие. Это свидетельство силы и жизнеспособности бетховенской музыки. Описывая его концерт, мы с помощью сравнений, образно рассказываем о личном потрясении, пережитом благодаря этой музыке, о ее животворящей силе. Это свидетельствует, что затронут не только наш отточенный сольфеджио слух или восприятие, но гораздо шире — все наше существо, все пережитое нами…
Смысл музыки не в точности значения, а в том, что она является метафорой множества смыслов. А если нет, к чему слова?..
И если поэзию рассматривают как музыку литературы, то только потому, что поэзия не ищет однозначности, она дает нам стимул, подсказывает.
Тайна побуждает к размышлению куда сильнее, нежели ясность. К тому же она не враг ясности, ибо, напротив, она ее проводник.
Я знаю музыкальное дерево.
Мы увидели его однажды, когда подыскивали загородный дом. Дерево, покрытое нежными листьями, с темным стволом, стояло посреди сада между увитой плющом средневековой башней и строением XVII века из серо-голубого камня. Вначале, как и подобает представителю растительного мира, оно держалось почти незаметно, позволило нам осмотреть здания, обойти участок, проверить крепостные стены; оно просто дожидалось, не сомневаясь, что после технической проверки мы устроимся под ним.
И действительно, укрывшись в прохладной тени, под его душистыми ветвями, мы обдумывали решение, обсуждая преимущества и недостатки этого владения. Очевидность медленно проникала в нас: нам было здесь приятно… Каждый раз, когда мы приезжали, дерево встречало нас, наполняя ощущением блаженства. Его разделяли даже наши собаки. Эта троица носилась друг за другом в траве, прыгала по склонам, прячась в кустах, потом псы, задыхаясь, разгоряченные, с бьющимся сердцем и развеселыми глазами, падали под деревом, чтобы перевести дух. Несколько недель спустя мы купили это поместье; хотя, как мне кажется, мы приобрели, скорее, право навещать это волшебное дерево, под кроной которого так хорошо дышалось.
Это была липа, то есть дерево двойственное, выглядящее двояко: зимой — плоско, летом — рельефно. С ноября по март, когда его голые ветки будто штрихами туши прорисованы на бледном небе, оно превращается в рисунок; но как только весна накрывает его листвой, округляя и уплотняя крону, дерево обретает третье измерение, становясь ожившей скульптурой.
Это липа, то есть не просто дерево, потому что оно одаривает нас цветом — бледно-зеленым и ароматом — нежным, сладким, размягчающим.
Это липа, то есть приют влюбленных, ведь по легенде под сенью его листьев в форме сердечка чувства усиливаются. «Задержись хоть ненадолго супруги в его тени, и им суждено любить друг друга до конца жизни, несмотря на годы», — уверял Лафонтен.
Это липа, то есть переписчик, спутник писателя, ведь из ее древесины делают карандаши.
Так вот, эта липа ведет себя иначе, чем ее собратья: в ней скрыт музыкант.
Когда я устраиваюсь в ее тени, она посылает мне скерцо, адажио, аллегро и анданте.
Поверьте, я говорю вовсе не о банальном родстве между деревьями и музыкальными инструментами — всем известно, что древесина — основной материал для их производства, усиливает их звучание, участвует в создании тембра; так орех обеспечивает резонанс фортепиано, скрипки и виолончели делают из ели, волнистого клена или самшита, из эбенового и палисандрового дерева вырезают деревянные духовые инструменты. Но вот липу с ее мягкой древесиной используют довольно редко, только для клавиш фортепиано, которые затем покрывают слоновой костью.
Однако мое дерево играет мне не на фортепиано.
В нем скрыт целый струнный квартет.
Когда я прислоняюсь спиной к его стволу, оно с минуту колеблется, а затем, убедившись, что я устроился тут на несколько часов, начинает играть, посылая мне плотный, гибкий, потрескивающий звук. Но заметьте, это музыка дерева, невидимая и неслышимая. Она не звенит в воздухе, не входит через уши, она проникает прямо в сознание.
Телепатическая музыка.
Сперва я не умел распознать музыкальные пьесы, которыми одаривала меня липа — они были не слышны мне.
Но благодаря поездке в Копенгаген и после того, как я вдоль и поперек исходил Великий Глухой континент, тогда мне открылось, что все это время дерево исполняет для меня последние квартеты Бетховена.
С 1823 года до его смерти в 1827-м, замкнувшись в молчании и одиночестве, Бетховен посвящал все
