поддерживает то, что находится за пределами рассудка, — а именно чувства.
Стрела музыки метит именно сюда, в эту чувствительную плоть — плоть духа.
И здесь музыка несет скорее духовное послание (аффекты, интенсивность переживания, понимание ценности), чем интеллектуальное. Вероятно, именно поэтому нам так сложно (иначе говоря, нам не хочется) переводить содержание концерта в слова, так как музыка всегда предшествует словам, предваряет их.
И все же попробуем сформулировать суть бетховенской духовности… Ее образуют три элемента:
— гуманизм,
— героизм,
— оптимизм.
Бетховен помог мне понять непреложную истину: интереснее всего сам человек — сильный, великий, достойный восхищения, никогда не отступающий. Он приобщил меня к своей вере в человека.
Разве есть для подростка что-то более важное, чем поверить, что нужно жить, взрослеть, сражаться, стремясь к воображаемому идеалу.
Ни Моцарт, ни Бах не говорили мне об этом.
Поразительно, во время наших распрей Бетховен мог торжествовать, уверившись в своем спасительном влиянии на меня. Действительно, что могли мне предложить его соперники? Моцарт шептал: «Прими все как есть», Бах: «Встань на колени». В ту пору я не мог постичь подобных советов. Они пригодились мне гораздо позже…
Бетховен так сильно повлиял на меня в пору моей нескладной юности еще и потому, что я разделял семейный атеизм, а Бетховену не было дела до Бога.
Бах — это музыка, написанная Богом.
Моцарт — музыка, которую слушает Бог.
Бетховен — музыка, которая убеждает Бога устраниться. По мнению Бетховена, отныне место Бога принадлежит человеку.
Музыка Бетховена дает понять, что искусство больше не говорит о Боге; оно говорит о людях и обращается к людям. Бог обнаруживает, что утратил не только верховную власть, но и обычный контакт. Божественное уходит в тень, заменяясь человеческим. Разумеется, сам Бетховен сохраняет христианский словарь, евангельские ценности, заверяет, что обожает Творца. А между тем, когда его друг воззвал к Господу, Бетховен возразил: «Человек, помоги себе сам». Веру в Бога Бетховен заменяет верой в человека.
Впервые в истории музыка исполнилась веры в гуманизм…
Связь между Богом и музыкой у Бетховена разорвана. Бог пакует свои вещи, исчезая из его партитур. Впоследствии Бог будет изредка возвращаться — в музыке Брукнера, Форе, Мессиана…
Небеса не пустеют — ведь Бетховен называет себя верующим, — но они превращаются в недвижный, непроницаемый свод: все разворачивается внизу.
Бетховен обращает взор к небу лишь затем, чтобы изучать облака, а не затем, чтобы приобщиться к бесконечности. Так он описывает грозу в своей Шестой Пасторальной симфонии. О, у него вряд ли заболит шея, ведь его наблюдения недолги: темный, затянутый тучами горизонт, молнии, гром, потом с небес хлещет дождь. Но едва слетает последняя капля, Бетховен вновь обращается к земле и уже не поднимает головы; его интересуют ручейки, крестьянская жизнь.
Вверх он не смотрит, он смотрит на человека и в нем находит высоту. У Бетховена это не «Gloria», но «Magnificat» или «Laudate Domi-num»; в отличие от Баха или Моцарта, он не восхваляет Создателя и не взывает к нему. Бог далеко, и Бетховен обходится без него.
При слушании Девятой симфонии у меня возникает такое ощущение, будто я присутствую при Сотворении мира. Это гигантская космологическая сага.
Так где же Бог вмешивается в ход естественной истории? Нигде.
В данный момент мы стали свидетелями трех стадий сотворения мира. Три части — три мира. Мир минералов. Мир живой природы. Мир человека.
Оркестр резко останавливается, что напоминает внезапное торможение. Что произошло?
Вступает человеческий голос — в среднем, разговорном регистре. «Друзья, довольно жалоб! Пусть к небесам радостным криком взовьются наши победные песни и благостные аккорды».
Баритон бросает слово, и внезапно — после того как три четверти музыки уже позади — вдруг пробуждается хор, и ему вторит эхо:
РАДОСТЬ!
Этим все сказано!
Отныне все успокаивается; певец понижает голос чуть ли не до шепота. Это пленительный вздох, нежный порыв морского ветра, несущего запахи весны, чарующие, но не вызывающие опьянения. Так сладко задевают наши чувства радость, ветер, ласка, растворенный в вечернем воздухе аромат. Никакого сопротивления! Вторжение слова и тембра человеческого голоса в симфонию рождает немалое изумление. Но Бетховен его хорошо подготовил: после гигантского Адажио (Третья часть), где собирается и накапливается энергия, необходимо нечто прежде неслыханное: тетива натянута, теперь нужно направить стрелу в цель! Человеческий голос — вот чего недоставало бетховенскому оркестру. Доказательство? Мелодия вначале звучит у виолончелей, чистая мелодия, баритону оставалось лишь подхватить ее. Стало быть, мелодия важнее, чем слова, которые лишь пена на мелодической волне.
