Во время войны, в эвакуации, всё в тех же казахстанских степях, он искал бабушку и маму. Этот толстяк впервые сел на лошадь и проскакал зимой по целине многие сотни километров. Он нашёл их, потому что очень любил.
Дед был блестяще образован. Он знал несколько языков. Они переписывались с сестрой на английском, немецком и французском.
Моими первыми детскими стихами были:
Моими первыми детскими поэтами были Вертинский и Северянин. Их стихи дед помнил наизусть. Он читал Гумилёва, Сашу Чёрного, Ахматову… Он читал, улыбался и плакал. Он рассказывал, как видел живого Вертинского в клоунском наряде; как играл в карты со знаменитым Синельниковым; как пьяные бандиты- революционеры отобрали у него отцовский револьвер; как прадед его двадцать пять лет служил рекрутом в царской армии и как, вернувшись, получил право жить вне пределов «черты оседлости»; как его дед стал одним из самых богатых людей в городе… Он впитал в меня свою юность, он сделал меня своим другом, он раздвинул для меня границы времени.
Когда, еще младенцем, я спал в своём корыте, в своей колыбели, дед тихонько подкрадывался ко мне и, боясь даже дышать, произносил:
— Буба, Буба…
Он с первого дня караулил мои таланты. Он первым увидел, что я неплохо рисую, и повёл меня в художественную школу. Он подсунул мне первые в моей жизни книжки. Он почувствовал во мне актёрские задатки и трепетно отогревал мою душу.
Дедушкино имя и мамино отчество были разными. Разными были и их фамилии. Я никогда не придавал этому значения.
…В том письме мне написали, что дед был не родным моим дедом. Что настоящий мой дедушка давно умер. Что он был светлым и красивым. Но умер до того, как я родился…
…Я рыдал в тёмном зале… Я выл от безысходности в тёмном зале солдатского клуба, а на сцене стоял мой дед, мой родной, мой самый лучший… Он плакал и смеялся, он смотрел на меня безгранично добрыми, ясными глазами…
Он провожал меня во взрослую жизнь.
До знакомства с сержантом Кузнецовым у меня не было врагов.
Узнав, что я еду на гастроли с Ансамблем песни и пляски, Кузя огорчился. Кузя сильно огорчился и в сердцах воскликнул:
— Я думал, ты — человек, а ты — хитрый жид!
Потом он решил, что обида должна иметь физическое воплощение, и обрил меня наголо.
Во время экзекуции я плакал, а Кузя приговаривал:
— Если ты, бл…дь, талант, тебя и лысым признают!
…До отъезда на концерт оставалось минут десять-пятнадцать. К автобусам вяло сбредались артисты Ансамбля. Было жарко. Я дотащился до конца квартала и зашёл в гастроном.
Возле автоматов газированной воды ко мне подошёл огромный красивый казах с ярко выраженным криминальным прошлым и в агрессивном подпитии. Посмотрев на мои голубые погоны, он сказал:
— Здорово, зёма! Я тоже такие носил. Летун?
— Нет, — вяло ответил я, — я служу в Ансамбле песни и пляски.
— Тоже нех…ёво.
Я посчитал, что разговор окончен и вышел из гастронома.
Не доходя метров двадцати до автобусов, казах снова меня окликнул:
— Слышь, зёма, а ты откуда призывался?
— С Украины.
— Хохол?
— Нет, еврей.
…Последним, что увидел мой левый глаз, был здоровенный кулак моего нового знакомого. Резким и сильным ударом казах сшиб меня с ног. Я бросился было драться, но тут мой правый глаз увидел выруливающую из-за угла «шоблу» таких же «казахов» с криминальным прошлым, настоящим и будущим. Я понял, что нужно «делать ноги», и побежал…
Мне всегда казалось, что лейтенант Григоров меня недолюбливает. Увидев фингал и выслушав рассказ о его происхождении, он взял меня за руку и, вскочив в автобус, поехал искать моих обидчиков.
Мы обнаружили их возле кинотеатра. Григоров уверенно влетел в самое кубло. Я не видел того, что происходило внутри, но через минуту мой командир вышел из толпы, ведя за руку моего казаха.
— Сейчас он будет просить у тебя прощения, — сказал лейтенант и оставил нас наедине.
Провинившийся азиат смотрел в землю. Я молчал. Затем он выдавил из себя:
— Прости, зёма, я тебя спутал.
У меня почему-то вырвалось:
— С кем?
Казах посмотрел поверх моего лысого черепа и очень членораздельно произнёс:
— С евреем.
Прапорщик, воинское звание в Советских Вооружённых Силах (с 1972). Младший офицерский чин в русской армии (с 1884 только в военное время).
К слову «прапорщик» я с детства испытывал такие же чувства, как к слову «аристократ». Потому что аристократом мама и бабушка называли моего дедушку. А я его любил.
Когда в Советской Армии ввели звание прапорщика, я страшно обрадовался. Скажу больше: я полюбил родную армию почти как родного дедушку.
На улицах я изо всех сил искал глазами военных с двумя маленькими звёздочками на погонах.
Это произошло на центральной улице нашего города возле знаменитого дома страхового общества «Саламандра». В одной точке сошлись три почитаемые мной с детства явления: Сумская, Саламандра и прапорщик.
Он окликнул нас с Лёшкой. Он окликнул нас, когда мы говорили о чём-то очень незначительном. Он сказал:
— Ребята, можно вас на минутку?
Когда я оглянулся, то увидел только погоны. Я смотрел на них, как завороженный. Очнулся я, когда прапорщик заговорил снова. Он спросил:
— Ребята, а где у вас тут бл…ди кучкуются?
Это был первый в моей жизни знакомый прапорщик. Мне было пятнадцать лет, но выглядел я на семнадцать.
В городе Приозёрск Джезказганской области прапорщиков было огромное количество. Но прапорщик с фамилией Копчиков был один. Он очень чисто говорил по-русски, поэтому казался мне интеллигентным человеком. Он даже матерился как-то по-тургеневски. Я был большим поклонником русской литературы,
