После этого нам сказали, что мы прошли санобработку, и выдали обмундирование.
Затем нас, чистых, исцарапанных и патриотичных, выстроили на «центряке». В каждой казарме есть «центряк», то есть центр, то есть место, где происходят построения.
Старшина карантина был на год старше самого младшего из нас, но нам казался сорокалетним мужиком. Он грязно выругался, обидно обозвал нас «молодыми», скомандовал «равняйсь, смирно» и спросил:
— Кто играет на гитаре?
Тут же практически весь карантин выставил вперёд левую кирзовую ногу. И напрасно. Потому что «гитарой» в этих краях называлась щётка для натирания полов. Устройство её было несложным: толстое бревно с набитыми снизу щёточками и рукоятка. Для большей эффективности на гитару вешали обычно гирю шестнадцати или двадцати четырёх килограммов. Одна проходка такой «гитарой» через «центряк» называлась «туром балхашского вальса».
Однако вернёмся в строй. Уже упомянутый розоволицый старшина улыбнулся во весь кариес и оглядел гитаристов. Гитаристы улыбнулись в ответ и приняли стойку «вольно». Старшина улыбнулся ещё шире и очень тихо сказал:
— Смирно, бл…дь!
Карантин испугался.
Старшина ткнул пальцем в нескольких «гитаристов»:
— Вы будете ансамбль, а ты, — он посмотрел на еврейский нос рядового Димы Иткиса, — ты будешь солистом.
За один тур «балхашского вальса» Дима Иткис похудел на пять кило и обильно оросил «центряк» собственным потом.
Но в тот момент я не обратил на это особого внимания. Я был очень занят: я радовался. Я радовался тому, что поскромничал.
Но радовался я недолго.
После нескольких туров старшина сделал серьёзное лицо и доверительно прошептал:
— Кто не играет — шаг вперёд.
Я играл, но плохо. Но я не вышел в первый раз, поэтому, преодолев угрызения совести, шагнул навстречу судьбе.
Старшина одарил нас той же кариесной улыбкой и продолжил:
— А вас научим.
Затем мы встретились с ним глазами, и он сказал:
— Ты будешь первым!
Вероятно, в тот момент он ещё не догадался, что я уже второй.
Знаете ли вы, глубокоуважаемые неевреи, что такое «еврейское счастье»? Это термин, который придумали мои соплеменники вместо слова «несчастье». Почему? А почему бы и нет?
Когда старшина карантина громко скомандовал: «Отбой!» — я подумал: «Вот и закончился мой первый день в армии».
И ошибся. Жестоко ошибся.
Место в казарме, где спящих солдат не тревожат соловьи, называется «кубрик». В кубрике в два яруса стоят койки.
Меня определили спать на первую койку нижнего яруса.
Когда старшина скомандовал «Отбой!», я разделся, как мне показалось, со скоростью звука, вскочил под одеяло и мгновенно заснул.
Спал я ровно секунду. Потому что ровно через секунду меня разбудил крик:
— Рота, подъём! Сорок пять секунд — одевайсь!
Карантин вскочил, кое-как натянул на себя непривычное казённое обмундирование и замер возле коек.
Старшина снова скомандовал:
— Отбой! Сорок пять секунд — раздевайсь!
…Таким манером нас «отбивали» около часа. Мы успели раздеться и одеться раз пятьдесят. Когда ни у кого уже не было сил, старшина тихо сказал:
— Отбой. Пиз…ец.
Бойцы улеглись, но спать никто не мог. Скрипнула чья-то койка. Старшина зловеще прошептал:
— Спать, бл…дь!
Скрип повторился.
Старшина не любил скрипа. Скрип его раздражал. Поэтому он заорал:
— Ноги пистолетом! Пресс держать!
Измученные и уставшие бойцы подняли ноги «берёзкой».
Я выдержал немного. Через минуту мои ноги стали неотвратимо идти вниз. Я оглянулся на остальной кубрик и обнаружил, что все лежащие на нижних койках держатся пальцами ног за пружины верхних. Я, естественно, сделал то же самое.
В ту же секунду из-за поворота вынырнул сержант. Он увидел только меня. Меня одного. Теперь вы понимаете, что такое «еврейское счастье»?
Сержант разулыбался кровожадной улыбкой и отправил меня на верхний ярус. Дальше начался отбой-подъём для отдельно взятого индивидуума. Я прыгал с койки и на койку ещё около часа. Я собственной шкурой ощутил, что произошёл от обезьяны. Это продолжалось до тех пор, пока у меня не началась дрожь в коленках.
Говорю об этом безо всякой иронии. Я просто не мог поднять ногу. Не мог физически. Вся эта «гимнастика» сопровождалась таким отборным тихим матом, что у меня устали уши.
Через час утомлённый сержант отправил меня под душ. По дороге я подумал: «Кажется, отмучился…»
И ошибся второй раз.
После водных процедур сержант завёл меня в Ленинскую комнату и спросил фамилию.
Я сказал.
Он задумался. Он крепко задумался. Он посмотрел на меня долгим сочувственным взглядом. Он посадил меня за стол, а сам сел напротив. Он сказал:
— Ну, ничего.
Я сказал:
— Так точно.
Он сказал:
— Понимаешь, есть евреи, а есть жиды. У меня сосед — еврей. Человек. Мы с ним знаешь, как живём?! А жидов я, бл…дь, ненавижу. Вот ты вроде как еврей. Твоё счастье.
Так вот я и спрашиваю: знаете ли вы, глубокоуважаемые неевреи, что такое «еврейское счастье»? Нет?
А сержант карантина, видно, знал.
Русский: У нас в армии был еврей-генерал!
Еврейка: Ну, и?..
Русский: Ну, — генерал…
Еврейка: Ну и что?
Русский: Ну, еврей-генерал!!
Еврейка: Ну, так что?!
Русский: Ну, он был хороший человек…
Сны я вижу крайне редко. Та первая ночь в армии была исключением.
