собеседования и вступительные экзамены в театральные институты. Пришло время судьбоносных решений.
Самый простой способ получения информации — это выхватывание её со вторых рук. Удобнее всего от кого-то прослышать, где-то прознать или что-то пронюхать. Большинство населения пользуются именно этим способом: читают книги, которые кто-то посоветовал прочесть, покупают вещи, которые кто-то уже носит, произносят слова, заимствованные из чужого лексикона и проживают жизнь, не подозревая, что это слепок чужой судьбы.
Я принадлежал к большинству. Хотя, слава Богу, моими «первыми руками» были приличные люди.
А приличные люди поступали в Вахтанговское училище.
И они, ну, буквально, ну… не оставили мне выбора.
Но вот чем страдает косвенная информация, так это тем, что она обычно запаздывает. И, успев разобраться по сути, ты часто не успеваешь в срок: на вступительные экзамены я опоздал. Я приехал в самый последний день отборочного тура. В день, когда закончились основные прослушивания, когда толпа желающих податься в артисты своей громадностью подтверждала самые фантастические слухи про «пятьсот человек на место», и когда адреналин всех абитуриентов Москвы завис над Белокаменной здоровенной рябой тучей, готовой сорваться тебе на голову ливнем из чугунных болванок.
Я понял, что пролетел. Я уже готов был пустить слезу, но тут над площадью прогремел поставленный женский голос:
— Осетинская студия, подойдите ко мне!
Я очень быстро сообразил, что это мой единственный шанс и стал протискиваться сквозь толпу. Я собрал всё своё умение говорить с кавказским акцентом и возник перед входной дверью полным и законченным осетином.
Меня уже запустили внутрь, уже провели по коридорам, уже подвели к заветной двери…
И тут сопровождавшая нас грузная дама достала чёрный «список». Она перечислила всех моих коллег-осетин, затем поглядела на меня и строго спросила:
— А Вы кто? Осетин?
Я произнёс самую нелепую фразу, которая только могла прийти в голову:
— А вы что, принимаете в артисты по национальному признаку?
Женщина задвигала желваками, но от физической расправы удержалась; ещё несколько секунд пошуршала бумажками и выдавила из себя:
— Как зовут?
Я сказал.
— Странно, — удивилась дама.
И внесла меня в список.
Прослушивание проходило в катастрофически маленькой и узкой комнатушке. В одном торце её стоял стол, за которым спали преподаватели, в другом — два высоченных шкафа. Пространство между шкафами служило сценой. На этих «подмостках» соискатели должны были являть своё искусство высокой комиссии.
Два преподавателя спали очень реалистично — склонившись над столом и подложив под головы руки. Третья — по всей видимости, лаборантка — записывала наши данные.
Когда она спросила мою фамилию, я внезапно жутко разволновался. Я очень широко раскрыл рот и, чётко артикулируя, назвался. Однако, договорив, понял, что не издал ни звука. Девушка это тоже поняла и попросила повторить погромче. Я повторил настолько громко, как мог. Оба преподавателя проснулись от моего ора и уставились на горлопана недобрыми глазами. Я потерялся окончательно.
Это был действительно полный крах. У меня из головы начисто вышибло все произведения, готовившиеся долгими и упорными репетициями, и я стал читать какой-то бред, который едва помнил. Преподаватели, убаюканные моим бездарным чтением, снова уснули.
Домой я вернулся в больших зелёных соплях.
Незадолго до моей поездки у нас с Лёшкой состоялся серьёзный и принципиальный разговор. Я поделился сомнениями по поводу собственного предназначения. Лёха выслушал меня внимательно и сделал вывод, который прозвучал, как приговор. Это была цитата, если не ошибаюсь, из «Утраченных иллюзий» Бальзака:
— Поэтическая натура, но не поэт.
Первым, что я вспомнил после неудачного поступления, была эта фраза. Она застряла у меня в мозгах, как кусок мяса в больном зубе. Она застряла, как говаривал Ильич, всерьёз и надолго.
«Поэтическая натура» поставила крест на своем актёрстве и вновь подалась в архитекторы.
Памятуя прошлогодний опыт, я пошёл на экзамен по рисунку с «лёгкостию необыкновенной». Голова слепого пиита Гомера, которую, по роковому стечению обстоятельств, мне вновь выпало рисовать, не оставила камня на камне от утверждения, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
Автора «Илиады» и «Одиссеи» я изобразил настолько достоверно, что постыдился, что до сих пор не прочёл его гениальные книги.
Через день я пришёл за законной «пятёркой».
В списке напротив моей фамилии стояло «неудовлетворительно».
Это было полнейшей неожиданностью, как для меня, так и для моих родителей. Мы совершенно искренне решили, что произошло какое-то недоразумение. Из недр родственных связей мы вычислили дальнего родственника — архитектора по специальности — и уговорили его пойти разобраться.
Родственник-архитектор выполнил нашу просьбу. Пообщавшись с приёмной комиссией, он встретился со мной и сказал:
— Ты поставил меня в неловкое положение. Мне показали твой рисунок. У тебя Гомер не похож на Гомера. Твой Гомер похож на слепого Карла Маркса.
Тогда я вынул из папки наброски, среди которых был и портрет гениального грека. Родственник крайне удивился. Родственник констатировал:
— Тот портрет сделан не этой рукой… Может быть, перепутали? — и снова пошёл на кафедру, прихватив для убедительности мои эскизы.
В институте работал его бывший сокурсник. Разговор с ним был коротким и недвусмысленным:
— …«пятая графа»… Ты ж знаешь, у меня все друзья — евреи… В прошлом году он был практически один. А в этом… Они как с ума посходили: половина абитуриентов — Коганы, Шифманы и Финкельштейны. Ну, не повезло… Сам понимаешь… Извини…
С глубокого детства я знал, что есть такие несчастные и невежественные люди, которых называют «антисемитами».
Я также понимал, что в обществе есть такое прискорбное явление — «антисемитизм».
Однако я был убеждён, что никакой антисемитизм не в состоянии перешибить истинные знания и истинный талант. Если они наличествуют — это единственный весомый аргумент для любого бедняги- антисемита.
Несостоявшееся тогда студенчество поставило меня перед дилеммой: то ли у меня резкий дефицит таланта, то ли в стране переизбыток антисемитов.
И я решил: поживём — увидим.
Часть вторая
— Здравствуйте, товарищи солдаты!
— Здравия желаем, товарищ генерал!
— Ох, и вонища тут у вас…
— Ура! Ура! Ура!
