наглые пальцы судорожно вошли во что-то странное и запретное, Татьяна басом выдохнула: «Да!» — и в тот же миг откуда-то извне раздался щелчок.
«Мама!» — подумал я и упал с кровати.
Натягивая на себя разбросанные по комнате шмотки, я в запарке вместо своих семейных трусов надел Танюшины кружевные трусики. Она расхохоталась, а я, продолжая засупониваться, бегал от двери к постели:
— Ужас! Какой ужас!
Когда первый испуг прошёл, я глянул в глазок и понял, что за дверью никого нет. Я вернулся в спальню и спросил:
— Что это было?
Таня потянулась и очень ехидно ответила:
— Проигрыватель выключился.
…Она по-прежнему лежала посреди кровати, а я сидел на краю и соображал, что делать. Её нога почухала меня по спине. От прикосновения я снова завёлся и теперь уже стал раздеваться сам. Татьяна остервенело вцепилась губами в моё ухо, и я взвыл от счастья. В ту же секунду, сквозь собственный вой, я услышал, что зазвенел дверной звонок.
Как ужаленный, я снова стал натягивать то, что успел снять, а Танюша не отпускала меня и шептала:
— Не открывай, иди ко мне, я тебя хочу…
Я, как полный балбес, всё же напялил на себя рубашку и брюки и подбежал к глазку. На лестничной клетке стояла соседка. Я зачем-то открыл дверь. Соседка спросила, дома ли мама и ещё минут десять жаловалась на своего мужа-алкоголика. Когда дверь за нею захлопнулась, я почувствовал, что проголодался.
…Мы сидели на кухне и молча ели жареную картошку. Танюша была завёрнута в одеяло. Она потянулась за хлебом, край одеяла слетел, и на меня уставилась аппетитная грудь с выпуклым коричневым глазом. У меня пропал аппетит.
Скатившись на пол, мы принялись за дело с новым воодушевлением. Пошла третья попытка. Моя голова билась о дверной косяк, а нога повалила мусорное ведро. Я уже по-взрослому почувствовал что-то влажное и тёплое, внутренний голос уже поздравил меня с первой победой, гордость уже обуяла меня с ног до ушей…
И вдруг девушка сбросила с себя моё волосатое тело и быстро встала на ноги. Я попытался вернуть её в исходное положение, я практически повис на ней и тут с ужасом услышал:
— Ключ… Кто-то идёт…
Пришла мама…
Следующие несколько дней я мучительно остывал. Я готов был броситься на каждую встречную особь женского пола. Встречные же особи, в свою очередь, смотрели на меня исподлобья и, поравнявшись, заметно ускоряли шаг.
Ночами я забывался одним и тем же сном: мне мерещилась голая Танюша в фате, лежащая на кровати моих родителей. Я кидался к ней, срывая с себя одежды, но обнаруживал вместо неё в постели жениха Серёжу в генеральской форме.
Через месяц мы гуляли на их свадьбе. Я выпил много водки. Помню табачный дым, женскую туфлю с «Шампанским», дёргающихся потных тёток и пьяный Танюшин голос:
— Почему не кричат «Горько!?» Горько! Го-о-орько! Го-о-орько!..
А между тем, мои трудовые будни продолжали течь.
Они текли и они текут абсолютно параллельно течению моей жизни, а я — несчастный троечник — до сих пор наивно полагаю, что две эти параллельные прямые когда-нибудь сойдутся.
Мои трудовые будни текли аж до самого лета. В июне мы поехали в колхоз.
Сельскохозяйственные работы никогда не были приоритетным направлением моей разнообразной деятельности. Злополучную сурепку я выгребал, стоя перед ней на коленях, и в то время, когда соседи по рядкам были уже в конце поля, я едва-едва доплетался до половины. Душевные заводские комсомолки взяли надо мной шефство.
Душевнее всех оказалась комсомолка Надя. Она так самоотверженно взялась за дело, что мы подружились. Вот так, день ото дня, прямо на колхозной ниве, наша дружба перерастала в «отношения», и мы стали встречаться.
По собственной моей классификации, Наденька принадлежала к категории девушек, в которых влюбляются, но с которыми не спят. Почти сразу она предупредила меня, что невинна и до замужества не собирается избавляться от этого недостатка.
Однако же, когда я дотрагивался до неё, она мелко дрожала; когда на местной «дискотеке», под «Танец с саблями» Арама Ильича Хачатуряна, мы танцевали медленный фокстрот, её тело трясла тропическая лихорадка; когда я её целовал, она вибрировала, как отбойный молоток.
Мы возвращались в общежитие с синими губами, отходили ко сну в абстинентном ознобе и изо всех сил оберегали Надюшину девственность.
Надо сказать, что заводские ребята не исповедовали моих моральных принципов. Каждый день перед сном у меня выпытывали, на какой стадии находятся наши отношения, и я каждый раз разочаровывал их нашим с Наденькой целомудрием.
Случилось как-то мужичкам чрезмерно попить водки, и их потянуло на подвиги. В этот момент им подвернулись мы с моей подружкой.
Спервоначалу пьяные работяги принялись подъезжать к девушке с устными сексуальными предложениями, а затем нагло и недвусмысленно полезли под юбку. Этого я и вовсе выдержать не мог. Я встал на защиту невинности. Мужички удивились, но лапать Наденьку не прекратили. Я полез драться. Меня скрутили в одну секунду, но бить не стали. Кессонщик Быця достал из-за пазухи бутылку самогона, ткнул ею мне в рожу и сказал:
— Еврей, ты не прав! Надьке не вдул и с нами не бухаешь! Если сам выжрешь «ноль семь» и сам дойдёшь до общаги, мы вас отпустим. Но если завтра Надюхе не засадишь, я ей сам засажу!
Перед входом в общежитие была вырыта канава. Через канаву была брошена узкая доска.
Я залпом выпил самогонку, прошёл по дощечке, практически на руках у девушки ввалился в дверь — и умер.
Не думаю, что угроза Быци была реальной, но только Наденька сделала вид, что сильно испугалась. Для начала она попросила меня клятвенно пообещать, что я не отберу у неё того «единственного богатства, которое при других обстоятельствах жизни (она) была бы счастлива вверить (мне) в вечное пользование». Я ответил, что «в жизни своей не обманул ни одной женщины» и, что «чистота (её) служит порукой моей мужественности».
Тогда Надюша взяла меня за руку и увела далеко-далеко от общежития. Там среди бескрайних сельскохозяйственных угодий колхоза имени «Шестой Пятилетки» мы завалились в высокую, неправдоподобно мягкую траву и до бесконечности купались в её мохнатой шевелюре.
Я исследовал каждый клочок Наденькиной анатомии и открыл ей самые стыдные секреты моей физиологии. Я обцеловал и обнюхал каждый волосок на её коже, а она замесила и взбила каждую песчинку моего тела.
Мы выли, и скулили, и плакали. И она вдруг разбрасывала ноги и умоляла, и хватала эту огнедышащую чурку, и обжигала об неё ладошки, а я выворачивался, я отползал, и меня распирало от собственного благородства. А она стонала и выгибалась, как Горбатый мост, и нас снова бросало друг к другу, и мы катились по оплодотворённой земле, и Кхаджурахо поспешно высекал наши горельефы на своих стенах…
Мы возвращались рука об руку, с лоснящимися физиономиями, порочные и целомудренные.
Работяги постеснялись задавать вопросы. Перед сном ко мне подошёл кессонщик Быця и, присев на край кровати, сказал:
— Ты знаешь… Ты завтра, наверное, на прополку не ходи… Я договорюсь. Ну, в общем… Отдыхай, мужик.
Закончился колхоз, пролетел июнь и пришёл июль. Вместе с июлем пришли отборочные туры,
