Была ночь с пятницы на субботу, то есть, священное для евреев время — шабат.
Мы вышли на рассвете.
Мы тащились по похмельному городу полусонные и полупьяные, сшибая тележки у пенсионеров, смущая не выспавшихся девиц с распухшими губами.
Солнечными зайчиками заигрывали с нами купола церквей, высокие узкие шляпы приподнимали кирхи и костёлы, раскрывали объятья длиннорукие пагоды, и мечети кивали тощими минаретами. Они скалились, и заискивали, и охмуряли нас, но мы уверенно шествовали мимо. Мы шествовали мимо Мекки и Медины, и Голгофы, и Софии, и Тибета, и Ватикана… И даже не останавливались, даже не оглядывались, и уверенно шли вперёд, шли прямо в Землю Обетованную, прямо в Иерусалим к Стене Плача!
Спросить было не у кого. Не у кого было спросить, и мы стали искать табличку вроде «Ивано- Франковская синагога», или «Ивано-Франковская хоральная синагога», или просто «Синагога».
Ничего.
Мы остановились возле подворотни. На зелёных металлических воротах наглела надпись: «Во дворе туалета нет».
Из подворотни потянуло мочой, и нас потянуло в подворотню.
Примостившись возле бывшего входа какого-то бывшего учреждения, мы задрали кверху головы и принялись расстёгивать брюки. Прямо по курсу осколками битого стекла ощерилась вывеска:
Жилищно-эксплутационная контора
кого района
города И ковска
Откуда-то из-за угла вылетело ведро, а вслед за ним выкатилась толстая дворничиха:
— От, люди! От же ж люди! Та хiба ж ви читати не вмiєте? Обiсцяли всю вулицю! Вся вулиця в цiй гидотi. В кожнiм куточку або гiвно, або сеча! От тiльки що на голову менi не насцяли!
Мы успели остановиться, так и не начав, и нелепо вскинули руки. Дворничиха — добрая женщина — ни в коей мере не собиралась ломать нашего кайфа:
— Та вже писяйте, чого ви смикаєтесь: до дому ж не понесете. Я вiдвернуся, — и спряталась за угол.
Мы с Зайцем решили, что приличнее будет потерпеть и застегнули «молнии».
Однако дворничиха была единственным живым существом, встреченным нами за последние двадцать минут, поэтому именно к ней адресовались мы своим вопросом:
— А вы случайно не знаете — где-то тут поблизости должна быть синагога?
Тётка высунула из-за угла закалённый борьбой с трезвостью нос и спросила:
— Що це? Єврейська церква, чи що? Так ви ж її тiльки що трохи не обiсцяли!
В синагоге страдали восемь пожилых евреев: они не могли (и, видимо, далеко не в первый раз) собрать миньян… Опять в башку лезет это дурацкое и нелюбимое слово «ритуал»: по иудейскому закону молитву в синагоге можно начинать только при наличии минимум десяти мужчин старше тринадцати лет. Этот «кворум» и называется «миньян».
Для восьми пожилых станиславских евреев наш приход стал Явлением.
Терпеливо и неспешно расспрашивали они нас о том, кто мы и откуда, о нашем театре и о нашем спектакле, но в замочных скважинах их морщинистых глаз суетилось нетерпение, и затаила дыхание Великая Надежда.
Когда приличия были соблюдены, самый пожилой аид с медалью участника Великой Отечественной войны осторожно предложил нам поучаствовать в молитве.
Последовавший за этим промежуток жизни выплывает из моего подсознания чуть замедленной «кинолентой видений» в стиле французского художника Эдгара Дега.
Общий план. Вид сверху: мы с Зайцем посреди актового зала жилищно-эксплуатационной конторы «… кого района города И… …ковска». Вокруг нас — станиславские евреи.
По углам свалены стенды и транспаранты с потрескавшимися красными буквами и фотографиями передовиков. На стенах — свежие плакаты с какими-то текстами или молитвами на древнееврейском языке.
Средний план. Панорама: последовательно — лица восьми стариков. В глазах — надежда. Только надежда.
Крупный план: мы с Зайцем киваем утвердительно.
Общий план. Вид сверху. Движение в рапиде: люди в кипах, ермолках, кепках и шляпах сдвигают столы и расставляют стулья.
Общий план. Вид спереди: еврей-ветеран взбирается на сцену, подходит к массивному сейфу (наверняка наследство жэковской бухгалтерии), огромным ключом отпирает его и достаёт оттуда, — что бы вы думали? — чехол со свитками Торы.
Оптический наезд до крупного плана.
В этом месте на экране появляется перечёркнутый кадр, затем надпись «обычный формат» и белая вспышка. Плёнка обрывается.
Народ в зале возмущается, свистит, топает ногами. Раздаются крики:
— Кина не будет, — электричество кончилось!
— Сапожник!
— Сливай воду!
Я угнался.
Извините.
…Старик в ужасе посмотрел в зал и закричал.
Возопил.
Возгремел.
Возроптал.
— У них не покрыты головы!!!
Всё пришло в движение. Евреи шерстили углы, выдвигали ящики и выворачивали карманы. Евреи искали кипу, ермолку, кепку или шляпу. Евреи искали что-нибудь, чем можно было бы прикрыть наши с Зайцем темечки, эти срамные места, эти груди, эти ягодицы, эти гениталии, от которых стыдливо отвернулся сам Господь Бог.
Безрезультатно.
Евреи стали скисать. Потянуло отчаяньем.
Тогда ветеран — староста, кантор и главный раввин Ивано-Франковской синагоги — достал из того же жэковского сейфа два вымпела и протянул нам:
— Накройте головы этим… Всё же это лучше, чем ничего.
Зайцу достался «Победитель соцсоревнования», а мне — «Дом высокой культуры и образцового быта».
Раввин-ветеран расправил ветхий вылинявший талес и укрыл им голову. Запахло нафталином. Заяц тихонько спросил:
— Это талес?
Я ответил:
— Это талес.
Старик вынул из чехла Свитки Торы и принялся их разматывать.
Заяц спросил:
— Это Свитки Торы?
Я ответил:
— Это Свитки Торы.
Еврей запел.
Заяц выкатил на меня красные кроличьи глаза и ничего не спросил.
С первым звуком молитвы, с первым стоном на землю рухнул дождь. Ливень был первозданный и беспросветный. Молотки струй били по стёклам, по крыше, по голове.
И было страшно от одиночества. Потому что в комнате был только ты и эта пронзающая небеса музыка, эта мольба, этот звериный вопль. Молитва не входила в уши, она миновала их. Она влетала через
