1977 году пионерскими лагерями обслужено около 11 миллионов детей.
Третьего дня, сидя на унитазе, я сформулировал свою жизненную позицию: мне нравится наблюдать за жизнью, а не участвовать в ней. Как только я это понял, мне полегчало.
Несколькими минутами позже, стоя под душем, я поймал себя на том, что не пою. Ну, просто совершенно не пою. Перестал петь. Хотя раньше, едва переступив порог ванной комнаты, делал это автоматически.
А ещё через несколько минут, намыливая голову и не обнаружив на ней волос, я услышал стук в дверь. Я спросил:
— Кто там? — и чужой противный голос ответил:
— Старость.
Ну что делают люди, когда приходит старость? Вспоминают молодость.
И я ударился в воспоминания.
Одним из светлых пятен в моём пионерском детстве был «Водотрест». Так мы называли пионерлагерь «Факел» нашего городского водокоммунхоза — нашу оттепель, нашу демократию, наш разврат и наше диссидентство.
Здесь мне впервые признались в любви, здесь я нашёл друзей, здесь ух!.. здесь ох!.. Ах, к сожалению, все эти «здесь» остались где-то «там», и вернуть их уже невозможно.
Наиболее таинственными и запретными воспоминаниями пионерского лета были встречи рассвета.
Облюбованное нами место называлось «Бараньи лбы» или, попросту, «Барашки». Они представляли собой несколько поросших травой холмов, округлых и своей формой напоминавших, скорее, стриженный полубоксом череп старшего пионервожатого — ударника ресторана «Мир» Саши Зуба, чем лбы кучерявых барашков.
Наши романтические души не удовлетворяли редкие официальные походы на Бараньи лбы с пением пионерских песен, жжением пионерского костра и санкционированным начальником лагеря восходом солнца. Нас тянуло на Барашки при каждом удобном случае. А случай этот предоставлялся почти каждую ночь. Мы жарили самое вкусное в мире мясо и ели его полусырым, пекли самую сладкую в мире картошку, смотрели друг на друга влажными глазами и были счастливы.
Как-то раз произошло событие неординарное: нас засекли.
Застукали.
Зашухарили.
В общем, нас замели.
Человек, который поймал нас на горячем, был заместителем начальника лагеря. Звали его Савелий Фёдорович Котик.
Это был мужчина неопределённого возраста и очень маленького роста. Он был абсолютно нормальным человеком, только очень маленьким.
И мама его, работавшая в камере хранения, была маленькая.
И дети его тоже, наверное, были маленькими.
И их маленький папа нас прижучил.
Провинившиеся искатели приключений были построены в коридоре. Котик ходил вдоль шеренги встречателей рассвета и пристально заглядывал в глаза каждому в надежде увидеть хоть в одной паре «зеркал души» хотя бы слезинку раскаянья. Но поиски были напрасными.
Голова его приходилась вровень с декольте наших девочек. После долгих поисков истины шея, на которой торчал кладезь котиковской мудрости, устала, и Савелий Фёдорович вместе с головой опустил глаза. И упёрся прямо в пышный бюст пловчихи Леры Щукиной.
Котик остановился и крепко задумался. При этом «очи страстные» заместителя начальника лагеря неосознанно застряли в разрезе между жутко аппетитными грудями пионерки. У Савелия Фёдоровича началось обильное слюноотделение, и он едва успел подхватить капельку слюны, собиравшуюся слететь с нижней губы. Поймав её, Котик издал хлюпающий звук, который стал началом его речи…
Савелий Фёдорович, правду сказать, был очень неплохим дядькой, и мне до сих пор немного стыдно за те каверзы, которые мы ему устраивали. Тем более что и мнения-то собственного на его счёт я не имел: руководствовался стадным чувством.
Но, с другой стороны, посудите сами: вот идут два человека — начальник пионерлагеря Илья Витальевич и его заместитель Савелий Фёдорович. Илья Витальевич — то ли волейболист, то ли баскетболист, и росту в нём — полные два метра. Савелий Фёдорович — его правая рука (ну, буквально, правая рука) и по должности и, простите, по росту. Самые смелые (или самые любознательные) из наших девочек для ознакомления с наиболее объёмным и законченным портретом этих двух гоголевских персонажей бегали подсматривать за ними в баню. Какие такие живописные детали они надеялись там рассмотреть, я не стану рассказывать.
Как не стану пересказывать, о чём Савелий Фёдорович говорил в своей речи.
Собственно, и речи-то никакой не было; была длинная и бесполезная нотация, какие мы с вами так любим читать нашим детям.
Загнав под кожу свой независимый и нетерпимый характер, мой друг Лёша прослушал котиковскую мораль без обычных своих хамских замечаний. Но последней фразой Савелий Фёдорович всё-таки вбил гвоздь в хрупкий монолит лёхиного терпения. Он сказал:
— Вот вы, вот вы, мальчики, ходите с девочками и не задумываетесь, какие могут быть последствия…
Мой друг Лёша готов был принять множество обвинений, но только не констатацию того вожделенного стремления, которое… ах… ещё не стало реальностью. В неправедном гневе Лёшка возразил, что в нашем общении с девочками нет никакой эротики.
И тут произошёл конфуз.
Савелий Фёдорович совершенно не знал слова «эротика». Он не читал Платона. Он не читал Апулея. Он не читал даже Николая Альбертовича Куна.
Он раскрыл рот в надежде, что подоспеют мысли. Но мысли явно запаздывали, и Котик, как рыба, стал ловить ртом воздух. Надышавшись, он замер, усилием воли подогнал заблудившуюся мысль и обрушил на Лёшу всю мощь своей беспомощности:
— Алексей! Не надо думать, что все кругом дураки, а ты один умный. «Эротика»! Я понимаю, что тебе хочется покрасоваться перед девочками. Но только, если ты прочёл в какой-то умной книжке какое-то умное слово, это ещё не значит, что ты тоже поумнел. И я даже сомневаюсь, что ты сам точно понимаешь, что это означает… это слово. Я намного старше тебя, Лёша, и знаешь… как-то до сих пор обходился… без «эротики». И ничего — живу. И, между прочим, работаю заместителем начальника лагеря…
Лёша слушал Котика, закатив глаза к потолку, изо всех сил стараясь выказать полное безразличие к тому, что он говорил. Но на злополучном слове «эротика» юный пионер снова сломался. Он вздрогнул, сверху вниз посмотрел на карманного начальника, и его длинные мохнатые ресницы задрожали от жалости:
— Извините, Савелий Фёдорович, я не хотел Вас обидеть…
Но было поздно. Котик обиделся.
Он сделал последнюю ходку вдоль нашей развратной шеренги и в торце её наткнулся на длинные ноги пионерки Инги Шульман. Савелий Фёдорович вздохнул, махнул нам безвольной рукой и прошевелил вялыми губами:
— Надо сначала человеком стать, профессию получить, а потом уж…
И вышел из корпуса.
И побрёл в сторону библиотеки.
Света Медведева была фигуристкой. У неё было одно выдающееся достоинство — красивые ноги. Причём, об этом мне сказал Лёшка.
И мы стали встречаться.
