Мы встречались каждый день и гуляли.
Причём Света Медведева гуляла с красными от возбуждения глазами, а я — с двояковыпуклыми брюками, которых очень стеснялся.
Нам пришла пора, а мы не знали.
На танцах мы танцевали медленные танцы. Танцевали очень медленно и очень близко. Наши друзья и подруги наблюдали за нашими танцами.
Как только мы дотрагивались друг до друга, содержимое моих брюк, пропустив команду «равняйсь!», становилось по стойке «смирно!». Света очень ценила боевую выправку и прижималась ко мне, чтобы… несколько приободрить. Я, в полнейшем смущении, отодвигался назад. Партнёрша думала, что я кокетничаю, и прижималась сильнее. Мой зад отодвигался ещё дальше. Девица была ещё настойчивей…
Этот поединок продолжался весь танец и являлся, собственно, его содержанием.
К концу всей этой свистопляски мы со Светочкой Медведевой напоминали две кавычки: она — выпуклую, а я — вогнутую.
Недавно на фотографии второго отряда я обнаружил чей-то автограф: «Больше смелости (особенно на танцах)».
Знаете ли вы, что такое «блядки»? А? Нет, ну что вы, это совершенно не то.
«Блядки» — это особый вид досуга членов дружины пионерлагеря «Факел» Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина. В период дефицита эротических фильмов и «ужастиков», «блядки» заменяли нам и то и другое.
Наши ночные бдения проходили по примитивной схеме: мальчики рассказывали кошмарные истории, а девочки делали вид, будто им страшно. Верхом блаженства было выдать страшилку с неожиданным финалом и ощутить в благодарность непроизвольное желанное прикосновение испуганной соседки.
В одну романтическую ночь все юные ленинцы нашего отряда очутились в палате юных ленинок. Меры предосторожности предприняли только мы с Лёшкой: набили в одеяла все свои пожитки и сделали из постелей муляжи.
В эту ночь нас накрыли. Всех донжуанов-ленинцев вернули в мальчуковую палату, и только мы с Лёхой спрятались в постелях под крылышками двух симпатичных пионерок.
Воспитатели отложили разбирательство до утра и оставили нарушителей дисциплины наедине со своими беспокойными снами.
Лишь только страсти поутихли, я высунул нос из-под девчачьего одеяла. Сна не было ни в одном глазу.
В корпусе спали все, кроме нас и наших подружек. Я лежал рядом с очень аппетитной и столь же наивной Беллочкой Якельчик, Лёха примостился возле грудастой девочки Наташи.
…Было темно. Вначале с соседней кровати послышались звуки. Мы с Беллочкой затаились и стали вглядываться в ночь. Когда наши пытливые глазки привыкли к темноте, мы, к своему ужасу, обнаружили, что Лёша и Наташа, совершенно не тяготясь нашим присутствием, производят под одеялом странные телодвижения.
Беллочка испуганно прижалась ко мне всем своим пышным тельцем и тихонько сказала:
— Какой ужас! Я от Лёши такого не ожидала!
Я попытался не потерять самообладания и прогундосил:
— Да-а-а…
Стеснительная пионерка накрыла меня и себя с головой и, щекоча своими горячими губками мою мохнатую ушную раковину, прошептала:
— Я не могу на это смотреть!
Я выдохнул в её маленькое ушко:
— Я тоже…
Мы промучились без сна до самого утра. Моё тело била мелкая дрожь, а глупенькая Беллочка обнимала меня ну совершенно по-матерински и, то и дело засовывая ножку мне в пах, говорила:
— Ну, ничего, ничего, сейчас согреешься, — и грела меня, как сауна.
…Я очнулся, когда кто-то потрепал меня по плечу и стянул одеяло. Надо мной стоял Лёша. Он сказал:
— Пора, — и мы пошли.
По дороге мой друг сообщил, что стал мужчиной. Он рассказал, как его первая девушка в момент интимной близости стонала:
— Ты не подумай, я не такая. У меня и парень есть. Я его сильно-сильно люблю…
Я спросил:
— Лёха, ну а как вообще?
Лёшка ответил:
— Знаешь… как говна объелся!
Утром на разборе полётов пионервожатый Валера Милашкин поставил нас с Лёхой в пример всем остальным:
— Они не поддались стадному чувству и спокойно, сопя в две дырочки, делали то, что пионеры должны делать ночью.
Пионерка Наташа улыбалась.
Пионер Лёша улыбался тоже.
У меня было непроницаемое лицо и красные уши.
Беллочка Якельчик стояла, покачивая головкой и закатив вверх свои круглые, прелестные, возмущённые глазки.
Первый раз я поцеловался по-настоящему в пятнадцать лет. Мы вместе ходили в любительский театр. Потом я её провожал. Ей было девятнадцать.
Это произошло в сквере на Площади Поэзии. Ну, так совпало.
Мы сидели на скамейке и курили. Потом она взяла меня за щёки и поцеловала…
Вкус её поцелуя напоминал вкус прокисшего бульона. Мне было страшно неприятно.
Но я терпел.
Мне казалось, что она хочет вывернуть меня наизнанку.
Но я терпел…
Меня спасла собака. Соседский ирландский сеттер по кличке Бест.
Он её спугнул.
С тех пор это моя любимая порода.
Мой самый первый и самый главный Театр назывался Зара Довжанская.
Если бы я был именитым и признанным театральным деятелем, одной этой фразы, пожалуй, было бы достаточно.
Когда Зары не стало, не стало и театра. Остались люди, осталось это чудо внутри каждого из них, но театра не стало. Потому что Она и была — Театр.
Она репетировала, сидя в кресле, но казалось, что она летает. Она с трудом передвигалась, но казалось, что она летает. Она жила почти без движения, но казалось, что она летает.
И она действительно летала.
Я уверен, что и сейчас, когда она ушла из жизни, она продолжает летать. Она продолжает летать и освещать путь пришедшим в Театр — звёздочкой под названием Зара Довжанская.
Её театр был не просто хорошим театром. Её театр был театром одухотворённым и добрым, ищущим и находящим, интеллектуальным и простым.
Люди её театра были не просто талантливыми. Они были стремительными и видящими, колоритными и красивыми, любящими и любимыми.
Спектакли её театра не просто были. Они есть. Они живут в тысячах воплощений моей жизни и жизни многих и многих помнящих.
