она сама тоже втюрилась в акцизника, и даже сочинили про нее песенку, которую женщины и девушки по сей день распевают в Злодеевке. Песенка эта начинается так:
Вот к этой акцизничихе Годл и пришел наш портной - излить наболевшую душу, рассказать обо всем, что у него на сердце, и спросить совета: что делать?
– Что делать? Ведь вы же и в самом деле 'смугла и собою хороша', как говорит царь Давид в 'Песни песней'[26], - вы и красавица и умница. Научите, что мне делать?
– Что делать? - переспросила Годл и сплюнула. - Разве вы не видите, что это оборотень? Охота вам тащиться с этаким добром! Бросьте его ко всем чертям! Ведь с вами может приключиться то же, что с моей тетей Перл, чур меня, чур меня, она уже на том свете...
– И что именно? - спросил в испуге Шимен-Эле.
–А именно... - со вздохом отвечала Годл. - Моя тетя Перл, царство ей небесное, была женщина благочестивая, праведная. У нас в семье все такие... Хотя здесь в проклятой Злодеевке, чтоб ей сгореть, любят оговаривать всех и каждого, за глаза конечно... В глаза-то они льстят и подлизываются 'душенька- голубушка'... Словом, моя тетя Перл, царство ей небесное, шла однажды на базар. Видит, лежит на земле клубок ниток... 'Клубок ниток, подумала она, - может пригодиться'. Нагнулась и подняла. Взяла клубок и пошла дальше, а он как прыгнет ей в лицо и упал наземь. Тетя, конечно, снова нагнулась и подняла его, а он опять - прыг в лицо и - наземь. В третий раз нагнулась тетка и подняла клубок, - опять то же самое! Тогда она решила плюнуть на этот клубок - черт с ним! - и хочет идти домой. Глядь, а клубок катится за ней! Бросилась бежать, а клубок за ней! Словом, пришла домой ни жива ни мертва, упала в обморок и потом чуть не целый год прохворала. И что же, вы думаете, это было? Угадайте!
– Чепуха! 'Все любимы, все избраны' - все женщины на один покрой! - сказал Шимен-Эле. - Бабьи сказки, болтовня, вздор, глупости! Если прислушиваться ко всему, что бабы плетут, так надо бы собственной тени бояться. Как в писании сказано: 'Женщины легкомысленны' - бабы что гуси! Однако ничего! 'Нынче день великого суда...' - не тужить! Спокойной вам ночи!
И Шимен-Эле двинулся дальше.
Ночь была звездная. Луна гуляла по небу меж клочковатых облаков, похожих на высокие темные горы, отороченные серебром. Искоса луна поглядывала и на Злодеевку, погруженную в глубокий сон. Многие жители, боясь клопов, перебрались с постелями на улицу и, накрывшись с головой пожелтевшими простынями, смачно похрапывали и видели сладостные сны: заработки на ярмарках, крупную выручку, большие барыши; иным снился добрый помещик, выгодная сделка, верный кусок хлеба, почетная работа или один только почет - разные бывают сны!.
На улице ни души. Не слышно ни шороха. Даже базарные псы, набрехавшиеся и намотавшиеся вдосталь за целый день, и те забрались меж колод мясников, спрятали морды между лап и спят! Изредка только какой-нибудь из них тявкнет вполголоса, когда ему приснится кость, на которую зарятся другие собаки, или когда почудится, что муха забралась в ухо и шепчет что-то по секрету... Пролетит иной раз на распростертых крыльях глупый жук, покружится на одном месте, прожужжит, как струна па контрабасе: 'ж-ж-ж-ш', потом шлепнется наземь и замолчит. Даже городской сторож, который по ночам расхаживает, охраняя лавки, и стучит колотушкой 'кла-кла-кла-кла!', и тот на этот раз как нарочно подвыпил и, привалившись к стенке, сладко уснул... И вот этой тихой ночью портной Шимен-Эле бродит один-одинешенек по городу и не знает, идти ли ему, стоять или сидеть... Шагает и тихо говорит самому себе:
– 'И кот пришел и козочку сожрал...' - не было у бабы хлопот, купила себе коня... Пропади она пропадом эта коза! Коза! Козочка-козуля! Ха-ха-ха!
Он разражается хохотом и сам пугается своего голоса. В это время он проходит мимо 'холодной синагоги', которая славится тем, что в субботние вечера там молятся покойники в белом и с молитвенными покрывалами на плечах... И кажется портному, что он слышит какое-то странное пение: 'у-у-у-у!' Точно ветер, воющий в трубе зимней ночью... Он уходит подальше от 'холодной синагоги', бредет по 'русской' улице... И вдруг слышит: 'п-ц-с-с!' То свистит пугач, забравшийся на самую макушку церковного купола... Портного охватывает уныние, страх, ужас! Однако он крепится, силится вспомнить стих, который произносят по ночам, чтоб не бояться. Но стих словно улетучился из головы! И как назло перед глазами возникают страшные образы знакомых, давно умерших людей... На память приходят жуткие рассказы, которых он наслушался за свою жизнь, - о чертях, духах, о домовых в образе телят, о бесенятах, носящихся словно на колесах, о вурдалаках, передвигающихся на руках, об одноглазых чудовищах... Вспоминаются истории об оживших мертвецах, блуждающих по миру в саванах... Шимен-Эле решает окончательно, что коза, которою он таскает за собою, вовсе но коза, а оборотень, нечистая сила... Вот покажет язык в десяток аршин длиной или хлопнет крыльями и прокричит на весь город: 'Ку-ка-ре-ку!..' Шимен-Эле чувствует, что у него волосы встают дыбом. Он останавливается, отвязывает ремешок, хочет избавиться от своей обузы. Но не тут-то было! Молодец и не думает уходить! Ни на шаг не желает отойти! Шимен-Эле пробует пройти вперед, а он за ним; Шимен-Эле сворачивает вправо, и тот вправо; Шнмен-Эле - влево, и тот туда же...
– 'Шема, Исроел!'[27] - не своим голосом кричит Шнмен- Эле и пускается бежать куда глаза глядят. И чудится ему, что кто-то гонится за ним, блеет тоненьким козлиным голоском и говорит по-человечьи, и поет, как кантор в синагоге:
– Владыка смерти и живота нашего! Дару-у-у-у-ющий жизнь усо-о-о-пшим!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утром, когда мужчины встали и собрались в синагогу, женщины - на базар, а девушки - загонять коров в стадо, все увидели сидящего на земле портного. Рядом, поджав ноги, сидела пресловутая коза, жевала жвачку и трясла бороденкой. К Шимен-Эле подходили, пытались заговорить с ним, но он не отвечал, сидя как истукан, с остановившимся взглядом... Собралась толпа, люди сбежались со всего города, подняли шум, гам, трескотню... Пошли разговоры, пересуды: Шимен-Эле... коза... Внемли Гласу... оборотень... бес... вурдалак... нечистый... водил его, верхом на нем ездил всю ночь... мучил... замучил... И сочиняли при этом кто во что горазд: сами, мол, видели, как он ездил верхом...
– Кто на ком ездил? - спросил кто-то, просунув голову в тесно сомкнутый круг. - Шимен-Эле на козе или коза на Шимен-Эле?
Толпа разразилась хохотом.
– Горе вам и смеху вашему горе! - сказал один из ремесленников. Бородатые люди! Женатые! Отцы семейств! Постыдились бы, посовестились бы! Чего вы собрались тут гоготать? Не видите, что ли, что портной не в себе, что человек смертельно болен? Отвели бы его лучше домой, послали бы за лекарем, чем стоять здесь и зубы скалить, черт бы вашего батьку взял!
Слова эти ремесленник выпалил точно из пушки, и толпа перестала смеяться. Кто побежал за водой, кто бросился к лекарю Юделю. Портного взяли под руки, отвели домой и уложили в постель. Вскоре прибежал лекарь Юдл со всеми своими причиндалами и стал спасать портного: поставил ему банки и пиявки, вскрыл жилу, пустил кровь...
– Чем больше крови ему выпустить, тем лучше, - сказал Юдл, - потому что все болезни, не про нас будь сказано, идут от нутра, таятся в крови...
