Как проговорил я эти слова, жена моя в лице переменилась, схватила меня за обе руки и говорит:
– Янкев-Иосл, ради бога, не спеши. Подумай раньше, что делаешь, куда идешь и как тебе с ним говорить. Не забывай - это семьдесят пять тысяч!
– Рассуждаешь как баба! - сказал я. - А если семьдесят пять тысяч, так что? Мальчик я, что ли?
– Послушай меня! - повторяет она. - Подумай раньше, посоветуйся с добрыми друзьями, не иди прямо, я не пущу тебя!
Коротко и ясно, ведь вы же знаете, - если женщина заупрямится, она, конечно, поставит на своем. Пригласили доброго друга, рассказали всю историю. Он выслушал и говорит, что она, то есть жена моя, права, потому что семьдесят пять тысяч - это не шутки! А между тем билет у другого человека, а расписки у меня нет, деньги - соблазн, мало ли что, а вдруг придет ему в голову недобрая мысль: ведь это же семьдесят пять тысяч!
Понимаете или нет? Ну, что я вам скажу, - они так напугали меня, что я и сам начал бояться и думать бог знает что... Как же поступить? Мы решили: я возьму с собою двести рублей (деньги тут же нашлись, потому что, когда выигрываешь семьдесят пять тысяч, сразу же становишься кредитоспособным) и пойду, но не один, а еще с кем-нибудь, оставлю его за дверью, а сам заведу разговор с моим Бирнбаумом, уплачу ему долг с процентами и выкуплю свой билет. Тут - одно из двух: если он отдаст билет - очень хорошо, а если не отдаст - то будет по крайней мере свидетель... Понимаете или нет? 'Однако все это хорошо,- думаю я, - если он еще не знает, что билет выиграл семьдесят пять тысяч. А что делать, если и у него есть газета ион тоже видел, что на этот номер пал выигрыш в семьдесят пять тысяч? А что я сделаю, если он, например, скажет мне, как та женщина с горшком: 'Во-первых, я давно уже отдал вам ваш билет; во- вторых, ваш номер совсем не тот, а в-третьих, я у вас никогда никакого билета не брал!' Понимаете или нет? Разве что бог сотворил чудо и Бирнбаум еще не знает о выигрыше!
– Помни же, Янкев-Иосл, это не мелочь, - ты идешь получить семьдесят пять тысяч! Чтоб никто на твоем лице не заметил ни черточки, ни следа семидесяти пяти тысяч! И что бы с тобой ни случилось, помни, что жизнь дороже, чем семьдесят пять раз по семьдесят пять тысяч!
Так говорит мне жена, дай ей бог здоровья, берет меня за обе руки и требует, чтобы я дал ей слово, честное слово, что буду спокоен... Спокоен! Понимаете? Поди будь спокоен, когда сердце кипит, мысли прыгают и простить я себе не могу: 'Как же так, Янкев-Иосл, дурень этакий, как же ты отдаешь билет на семьдесят пять тысяч какому-то Бирнбауму, совершенно чужому человеку, и хоть бы взял с него расписку!.. Росчерк пера!' Понимаете или нет? Не найдется ли у вас расписки... Тьфу! Папироски, хотел я сказать...
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На Бирнбауме, значит. 'Интересно было бы, - думаю я, - если бы оказалось, что Бирнбаум давно уже просмотрел газету, знает уже о семидесяти пяти тысячах так же, как и я, а может быть, и раньше меня, а я прихожу к нему и говорю: 'Здравствуйте, пане Бирнбаум!' - 'Здравствуйте. Что хорошего скажете?..' - 'Где мой билет, пане?' - 'Какой билет?' - 'Билет серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать, который я у вас заложил...' А он смотрит на меня, как придурковатый...' Вот такие мысли пролетают у меня в голове, сердце сжимается, глотку перехватило... Нет дыхания! Воздуха не хватает!.. Пришел, и что же оказывается? Где Бирнбаум? Он спит... Спит? Значит, он ни о чем еще не знает. Слава тебе господи! Вхожу в дом, застаю его жену - ее зовут Фейгеле - на кухне. Дым, жара, грязь по шею.
– Здравствуйте! Гость! Реб Янкев-Иосл! - обращается ко мне Фейгеле и просит зайти в комнату, усаживает на почетное место и спрашивает, почему это меня давно не видно?
– А я знаю, почему меня не видно? Я и сам не знаю! - отвечаю я и смотрю ей прямо в глаза: 'Знает она или еще не знает? Как будто бы еще не знает... А может, и знает?..'
– Как же вы поживаете, реб Янкев-Иосл?
– Как мне поживать? - отвечаю. - Слыхали небось о моих неприятностях.
– О каких неприятностях?
– Как! Вы разве не знаете о мешках, которые у меня украли?
– Ах, вы об этом? - говорит она. - Ну, ведь это уже старая история! Я думала, что-нибудь новое.
'Что-нибудь новое? А не имеет ли она в виду эти семьдесят пять тысяч?' - думаю я и смотрю ей прямо в глаза, но не могу прочесть в них ничего, то есть ровным счетом ничего!
– Может, выпьете стаканчик чаю, реб Янкев-Иосл? Я раздую самовар, а там муж проснется.
– Стакан чаю? Пожалуй, почему нет! - отвечаю я, а сердце падает, дыханья нет, воздуху - ни капли, во рту сохнет, в комнате жарко, пот катится с меня, а она, Фейгеле, говорит мне что-то, а что говорит - понятия не имею! Голова моя совсем не здесь, а в той комнате, где Бирнбаум спит и так сладко похрапывает... Понимаете или нет?
– Почему вы не пьете? - спрашивает Фейгеле.
– А что же я, по-вашему, делаю? - говорю я и помешиваю и помешиваю ложкой в стакане.
– Вы крутите ложкой вот уже целый час, а пить не пьете.
– Спасибо! - говорю. - Я не пью холодного, то есть горячего, чая. Я люблю, когда чай постоит, станет очень горячим, то есть очень холодным, то есть когда он здорово согреется, то есть остудится...
– Что-то вы, реб Янкев-Иосл, очень рассеянны! - замечает она. - Вы так рассеянны, что даже не знаете, что говорите. Неужели стоит так расстраиваться из-за того, что у вас украли мешки? Бог поможет, они еще отыщутся, ваши мешки. Я слыхала, что напали на след... Погодите-ка, муж ворочается, он уже встает. Вот он идет!
Вышел мой Бирнбаум, заспанный, в шелковой ермолке, трет глаза и смотрит на меня исподлобья.
– Как поживаете, реб Янкев-Иосл?
Первой моей мыслью было: знает? Или не знает? Кажется, не знает. А может, знает?
– Да как нам поживать? - отвечаю. - Вы ведь слыхали о моем несчастии с мешками?
– У этой истории уже длинная борода выросла. Расскажите что-нибудь поновее... Не найдется ли у тебя, Фейгеле, немного варенья? Нехорошо у меня во рту после сна, - говорит Бирнбаум и морщится.
'Ну, если ему хочется варенья, значит он ничего еще не знает...' подумал я и затеял с ним разговор, черт его знает о чем, слово к слову не клеится, В животе у меня что-то урчит, в глотке першит, сил моих нет, сейчас упаду, сейчас начну кричать во весь голос: 'Помилуйте, люди добрые, семьдесят пять тысяч!' Понимаете или нет? Наконец бог сжалился, я завел разговор о процентах.
– Могу вам, пане Бирнбаум, дать немного процентов, то есть могу уплатить причитающиеся вам проценты.
– Ну что ж! Это очень хорошо! - говорит он и пробует ложечку варенья.
– Сколько же вам причитается процентов?
– Вы хотите знать счет или хотите платить деньги?
– Нет, - говорю, - я имею в виду платить деньги, наличные.
– Фейгеле, дай-ка сюда книгу...
Услыхав эти слова, я воскрес из мертвых: он, бедняга, ничегошеньки не знает!
Уплатив проценты, я обращаюсь к нему:
– Так уж вы запишите, будьте добры, пане Бирнбаум, у себя в книге, что вы получили от меня проценты по моему билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, помер двенадцать.
– Запиши, - говорит он, - Фейгеле, по билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать.
'Ничего он не знает!' - думаю я и завожу разговор о билетах, о том, что не стоит держать билет и платить за него проценты. А что дальше будет с билетом?
– Это вы насчет чего же говорите? - спрашивает он и смотрит на меня одним глазом исподлобья.
От этого взгляда у меня сердце оборвалось: не понравился мне этот взгляд, понимаете или нет? Однако я тут же спохватился и сказал:
– Понимаете ли, пане Бирнбаум, я это к тому говорю, что билет требует расходов. Право же, вы могли бы впредь брать с меня на один процент меньше. Все-таки мы с вами старые знакомые, близкие соседи...
– Нет! - отвечает он. - Все, что угодно, только не это. Хотите так ладно, а не то - уплатите мне мои
