Я всегда со страхом смотрел на драку и теперь, чтобы не видеть ее, пустился бежать к дому, призывая на помощь.
На крик выбежал сперва Матвей Кузьмич, за ним — Неонила Федоровна. Дерущихся разняли не скоро. Казалось, они сплелись в мертвой хватке. Побежденным все же оказался Трофим, более хлипкий, измотанный в работе, всегда усталый и полуголодный… Он скрипел зубами, плача, сплевывал и размазывал по щекам кровь и слезы.
Толкая Аникия в спину, Матвей Кузьмич спровадил его в дом. Тут же был учинен ему и Трофиму жестокий допрос. И Труша все рассказал, не скрывая и прежних Аникиных проказ. За победу свою, за «фокус-покус» пришлось расплачиваться только Аникию. Все грехи его, все провинности — от атласного кисета с табаком, который тут же Неонила Федоровна вытащила из его кармана, до пирогов и сала, которыми он одарил Домнушку, разом всплыли наружу. Меня тоже допрашивали — больше как свидетеля, стоявшего на карауле, чем, как участника, но я еще мало смыслил в подобных делах, своей прямотой и наивностью вызывал невольный смех, и меня отпустили с миром.
Аника защищался упорно и кричал:
— Трушка меня хотел заколоть! Он кинул в меня вилы. Он чуть не убил меня…
Это, показание едва не изменило всего судебного разбирательства в его пользу. Неонила Федоровна настаивала прогнать Трофима немедленно, но на защиту его выступил Матвей Кузьмич, правда, со своей хозяйской точки зрения:
— Куда я его прогоню? Где мы такого работника возьмем? Он у нас уже пять лет работает. А подрались — подумаешь, беда большая. Из-за девки-шлюхи подрались хлопцы. Завтра помирятся.
Приговор состоялся, и Аникию здорово досталось: за тайное раннее курение, за сквернословие и за драку, а главное — за то, что связался с гулящей Домной и тем опозорил семью Рыбиных перед всем хутором. Неонила Федоровна тут же пустила в действие свои знаменитый, вчетверо сплетенный кнут, которым собственноручно хлестала когда-то за пьянство Матвея Кузьмича. «Аника-воин», как называл его отец, вопил на весь дом, как самый ничтожный и слабый мальчонка, молил о пощаде…
А вечером, когда унялись страсти и все стихло, мы с Трушкой сидели в опустелой кухне, в потемках, и обсуждали случившееся. Прикладывая мокрую тряпку к синякам и ссадинам на лице, Труша жаловался:
— Уйду я от них, пропади они пропадом. Завтра же уйду. Хозяин — добрый человек, да разве только в хозяйке, скупердяйке, вся беда-горюшко? И не в Анике… Жизни у меня нету… Доли нету… Душно, важко мне, Ёрка! Конца такой жизни не видно. А Аникия я еще прижду за Домну. Не виноватая она. Голодной собачонке покажи хлеба кусок — она и побежит за тобой. Так и Домна. Эх, жизнь треклятая, никудышняя, хоть вешайся…
Опасное приключение
Наступила весна, третья памятная весна казачьей бурсы. Рано просохли хуторские улицы и левады. После мартовской распутицы и невылазной грязи приятно было шагать по сухим, протоптанным тропкам вдоль каменных и камышовых изгородей в школу, играть с ребятишками в мяч на школьном дворе или прямо на выгоне, среди широкой улицы.
В начале апреля оделись в белесый, словно цыплячий, пух вербы, а спустя неделю зацвели сады: будто бледно-розовым, не тающим на солнце инеем подернулись жерделы, вслед за ними белым пламенем запылал вишенник. Как светлое тонкое кружево, развесил на уродливо-черных, корявых гилках обильно росший по рвам хуторских левад цепкий терновник. В залитых щедрым солнечным теплом садах закурился медвяный аромат, загудели пчелы.
Весна гуляла в займище, в донских гирлах, на Азовском взморье. Луга и кромки берегов нежно и ярко зазеленели. Море блестело, как чешуйчатая спина огромной рыбы, а в непогоду, во время низовки, наливалось зловеще-темной синью. От гирл тянуло крутым, вяжущим в носу запахом свежепросмоленных сетей, сыростным духом нагретой солнцем рыбы. Это было дыхание нового для меня, невнятно будоражившего душу мира, полного какой-то еще неизвестной бесшабашной удали и суровой прелести, непохожего на близкий с детства мир — степной, ласковый и вместе с тем не менее суровый.
Знакомство с этим, новым для меня, миром началось с приключения. Я уже учился в третьем классе и значительно повзрослел. Меня тянуло к рискованным испытаниям. Причиной тому были, конечно, книги о путешествиях и приключениях, которыми я зачитывался до одурения. Меня уже начинала тревожить, особенно весной, страсть к бродяжничеству. И степь, и казачий хутор, и школа казались мне теперь тесными.
В теплый апрельский день я, Ваня Рогов и Афоня Шилкин, выйдя из школы после уроков, направились не домой, как всегда, а на речной берег, где раскинулись рыбные промыслы и куда рыбаки причаливали с добычей. Там мы и встретили Степку Катрича, когда-то бесчеловечно наказанного Щербаковым за кражу старых, никому не нужных тетрадей. Степка изумил меня своим видом, как будто уход из школы ускорил его возмужание и превратил в сильного, взрослого парня. Правда, он был старше меня на целых три года, и эта весна была для него уже пятнадцатой.
Перед нами стоял не прежний, запуганный Степаном Ивановичем парнишка, а молодой светлочубый плечистый рыбак в ватной облепленной смолой куртке, в густо пропитанных дегтем сапогах с длинными, натянутыми до самого паха, широкими голенищами. Скуластое лицо его словно прокоптилось в дыму костров, что горели по ночам на рыбацких тонях, из-под надвинутого на лоб треуха сумрачно и чуть презрительно смотрели диковатые, таившие прежнюю озлобленность против всех глаза.
Степка Катрич, по-видимому, презирал нас за то, что мы все еще учились в школе, корпели над учебниками и слушались учителей. Сам он вместе с отцом и старшим братом с восьми лет плавал по рукавам Дона и Таганрогскому заливу, приучаясь к рыбной ловле и преодолевая вместе со взрослыми все невзгоды и опасности. И хотя глухота его усиливалась, чего он не собирался «по век жизни» прощать Степану Ивановичу, и часто приходилось коченеть под стылыми, промозглыми ветрами в гирлах и на море, он был свободен, как баклан, Той рыбацкой, охотничьей, ни с чем не сравнимой свободой, которая иногда оборачивалась пуще неволи — он мог и радоваться временной удаче, и голодать по неделям, и выклянчивать вместе с отцом у прасолов какую-нибудь мелочишку, громко именуемую «кредитом», под еще не пойманную рыбу, а в отчаянные дни нужды смело подставлять свою голову под пули в царских заповедных водах.
Но не об этом рассказывал нам, хвастаясь, Степка. Он гордился тем, что не боялся ни атамана, ни попа, ни учителя. Он — уже совсем взрослый парень и даже научился пить вместе с рыбаками водку и дуванить добычу. У него даже водились порой кое-какие деньжата, и не столь малые, чтобы на них нельзя было приобрести пустяковую ученическую тетрадку или горсть раскрашенных айданов. Теперь он мог купить даже пачку папирос «Реформа», полфунта самых вкусных «закусок», а то и пару пива.
Степка поведал нам об этом не без бахвальства. Видя наши удивление и зависть, перебрасывая из одного уголка губ в другой окурок, он солидно предложил:
— Вон наша байда. Бартыжнем к Широкому гирлу? Кстати батю и братеню встретим. Они должны вот-вот с моря ворочаться.
Ваня Рогов и Афоня Шилкин сразу согласились. Я никогда на лодке не плавал, побаивался воды и стал уклоняться, но друзья высмеяли меня и быстро уговорили.
Большой каюк, или, как его называл Степка, байда, был на две пары весел. Байда показалась мне очень внушительной пиратской шхуной. О такого рода посудинах я уже кое-что знал из романа Луи Жаколио. Сам Степка выглядел настоящим морским волком — с таким хладнокровием и знанием дела орудовал он рулем и веслами. За одну пару весел (по-местному — «бабаек») сел он сам, за другую посадил самого сильного из нас и не менее опытного Ваню Рогова.
Для хуторских ребят, выросших на речке и почти у самого моря, в этой прогулке не было ничего необычного — они смело выгребли на речной простор, а мне, недавнему жителю степи, даже невинная, мутно-зеленая глубина тихой речки показалась бездонной морской пучиной, жаждущей поглотить меня.
Я вцепился руками в смоляные борта и, видимо, сильно побледнел. Глядя на меня, Степка презрительно усмехнулся.
