Глава III Я — свобода, предающаяся воспоминаниям
Меня всегда неудержимо притягивала к себе память. Память — это цемент ума Память — хранилище нашей самобытности, память обрекает нас на головокружение, вызываемое бытием и временем. У меня, как и у вас, друг-читатель, всегда, с самого раннего детства, возникали кое-какие сложности со временем. С тех пор как первый человек плакал над первой могилой, — а погребальный обряд, с его удивительной сложностью, предполагающей некую исходную философию, возвещающую философию классическую, насчитывает 40–45 тысяч лет, — у людей возникают кое-какие сложности со временем. Других — с тех пор как мы научились охотиться — у нас на деле не возникало.
Эти единственные сложности связаны со смертью. Нам известно, что время — назовём его временной протяженностью — течет только в одном направлении… невозможно подняться вверх по течению времени, в памяти сохраняется бледное отражение пережитого мига, который я силюсь воскресить в своём сознании. Воскресить прежний миг я могу, да и то лишь в какой-то степени, только пытаясь приглушить мгновение, переживаемое мною сейчас. Вот, поистине, ключ к скрытой ненависти, которую память питает к прошлому, парадоксальным образом оказывающемуся смертоносным для настоящего и для будущего. Странную драму переживает тот человек, который может вернуть жизнь отцу и матери, только отняв дыхание у собственного ребёнка. Возможно, именно наша изменчивость заставляет нас так трагически переживать одномерность времени. В пространстве мы располагаем определённой свободой, которую мы разделяем даже с нашими отдалёнными предками, за десять миллионов лет научившимися двигаться стоя в многомерном пространстве: назад, вперёд, налево, направо, вверх, вниз, — повторяя эти движения, ошибаясь и поправляясь, имея возможность идти и возвращаться. Пространство — вид памяти. К тому же, искусства памяти, знакомые по античной риторике, придавали памяти пространственную организацию. Людей учили располагать слова и понятия, нужду в которых можно было при желании удовлетворять немедленно, в воображаемых рамках некоего архитектурного пространства, где колоннам, стенам, камням и углам следовало вызывать в памяти слова и синтаксические группы, чья взаимосвязь должна была улавливаться благодаря широкому обзору местности, общие очертания которой были бы предварительно запечатлены в сознании.
Таким образом, запросто обращаться с пространством — дело для нас всё более привычное с самых давних пор. На борьбу с ним мы призвали свою технологию. К 1522 году восходит, в физическом, конкретном смысле, наше первое путешествие вокруг нашего шарика, а 22 июля 1969 года мы временно преисполнились всяческой гордыни благодаря блошиному прыжку на расстояние 400 тысяч километров, давшему нам возможность прогуляться по Луне. Испытав немалое разочарование от увиденного там, мы с тех пор вновь на Земле. Поистине пространство оставило нам совсем немного места — и чем дальше, тем меньше, с тех пор как благодаря средствам, которыми мы обзавелись для его преодоления, нам всё яснее становится бесконечность всего остального, его неизменная недостижимость, — нам всё яснее то, что пространство не является независимым от времени.
Ещё совсем недавно, в конце XIX века, в пору торжества хронометров, этих машин для круговращения времени, и физики чистого порядка, механики обратимого движения, нам показалось, что мы — у цели, сведя временное измерение к измерению более успокоительному, пространственному; ныне же нам известно, что нет ни одной частицы пространства, которая не была бы прежде всего временной. 22 ноября 1675 года Олаус Рёмер из наблюдений над медицейскими планетами — спутниками Юпитера, в переводе на современный язык — извлёк странную цифру — расстояние, пробегаемое светом за одну нашу секунду. «Сколько-то световых лет» стало вскоре после этого исключительной единицей измерения космического пространства. Если в понятии «пространство-время» пространство утратило свою самостоятельность, то не стоит больше тешить себя иллюзиями: необходимо осознать, что в присутствии времени пространство мало что значит. Как мы увидим, мечта ученых свести очевидным образом время к пространству потерпела столетие назад явный крах. Кто это заметил? С тех пор обратная тенденция ушла далеко вперед. В «пространстве-времени» едва ли есть что-то иное, кроме времени.
Да, поистине, мои сложности — это еще и ваши. Подобно мне, вы тоже являете собой мучительное, тревожное сознание, ведущее безжалостную борьбу со своими воспоминаниями.
* * *
Зачем нужна память? Долгое время я полагал, что она служит для того, чтобы вспоминать. Охотно соглашусь с вами, что главным образом она служит для того, чтобы забывать.
Нам еще плохо известно, как работает мозг. Он дан нам более 40 тысяч лет назад. С тех пор он, кажется, не изменился. Мы едва приближаемся к постижению его возможностей. Складывается впечатление, что наша машинная цивилизация направлена на усовершенствование ортопедических приставок к мозгу. Мы используем счетные устройства, разные виды искусственной памяти, но оставляем нетронутыми некие, вероятно, реальные возможности двигаться путями, проложенными когда-то в других местах, а ныне забытыми вследствие нашей беспечности.
Одним словом, не ждите пока многого от нейрохимии мозга. Она едва начинается. И так как ученые, осваивающие эту супергалактику (10[15] синапсов; в Млечном же пути — 10[11] звезд), — люди серьезные, а значит, и скромные, то они остерегаются трубить о своих победах. Никаких следов, hic et nunc[34], философского крысоподобничества. Как и в случае физики частиц или исследований галактик южного полушария, мозг — этот сад, который успешно возделывает Шарль Ференбах, — не прибавляет непременно ума, но делает скромным. Читайте, стало быть, для памяти Бергсона:
«Если довести это основополагающее различение до крайности, можно было бы вообразить две теоретически независимых друг от друга памяти». Одна запечатлевает всё в виде образа-воспоминания; именно она восстанавливает укрытый фрагмент прошлого у Пруста посредством вкусового ощущения от мадлены[35]; другая же отбирает, выстраивает и сортирует. Именно это заставляет Бергсона сказать, что мы запечатлеваем всё и что мы где-то храним всю совокупность нашего развертывания во временной протяженности. Но наша истинная, разумная память остаётся при этом на страже… С этой точки зрения наша память — это то, что подавляет, загоняет вглубь прошлое, но дает нам при этом возможность продолжать быть. Согласен с вами, что отбор, производимый этим прихотливым демоном — более лукавым, чем демон Максвелла[36], — не всегда выполняет свою работу удовлетворительно. «Мне помнится, что я забыл», — пишет в «Исповеди» блаженный Августин. Признаюсь, что это воспоминание о моей забывчивости стало со времени моего детства главной мукой моей жизни. Я знаю, что вынужден забывать, но я не могу смириться с тем, что забываю, и я умираю от этой забывчивости, без которой мне было бы невозможно жить.
Признаюсь, что восхищаюсь Бергсоном, и присоединяюсь к оценке, данной Реми Шовеном: «единственный философ, которого может читать биолог». Ведь Бергсон — это человек, с которым связаны сами понятия памяти и времени, — а, между тем, моя жизнь не протекает под знаком умиротворенного отношения между человеком и памятью, о котором поведала нам эта страница «Творческой эволюции». Да, Бергсон прав, но я далек от его безмятежного спокойствия и переживаю на куда более трагический лад, испытывая душевные страдания, ведущийся памятью бой — это главное условие любого «упорства в деле существования». «Неизменное заблуждение ассоциационизма[37], — пишет он в 1896 году, — состоит в том, что непрерывность становления, в которую отливается живая деятельность, он подменяет лишенным сплошного развития многообразием различных и случайно соседствующих друг с другом элементов». Припомните эту чарующую меня длинную, прекрасную фразу из введения к «Творческой эволюции».
Время — прочная, сущностная материя, из которой состоим мы, а значит, и наша временная протяженность. «Ведь наша временная протяженность [ведь мы] — это не какое-то мгновение, заменяющее
