кажется, вызвали у зверька раздражение; кажется, мышка опять его укусила… Легонько опустил желтую мышь в стеклянную посудину, где расстались с жизнью два ее желтых братца, но так резвились три разноцветных. Снова несколько мгновений все спокойно; потом в свою очередь желтая посередине склянки, вздохнула, упала на бок и сдохла.
Из-за усиливающейся головной боли Маннихон закрыл глаза на целых шестьдесят секунд. А когда снова открыл, желтая мышь неподвижно лежала там, где упала, в кристально-чистой жидкости.
Великая усталость овладела им. Ничего подобного с ним еще не случалось за все годы, что он верой и правдой служил науке. Слишком утомленный, он не в силах был объяснить, что происходило у него на глазах: к лучшему это все или к худшему, поведут его передовые очищающие средства вперед, по столбовой дороге науки, или, напротив, отбросят лет эдак на сто назад; приблизят к отделу раковых заболеваний или к этажу, где занимаются воском и клеями, а может, даже и к выходному пособию. Мозг отказывался в этот поздний вечер решать возникшую проблему; машинально он положил желтую мышь рядом с мертвыми сородичами в холодильник, вытащил всю троицу — серую, черную, пегую, — почистил мышек, сделал кое-какие записи, погасил в своей лаборатории свет и отправился домой.
Сегодня он без своего «Плимута» — жене понадобился: вздумала ехать играть в бридж. Автобусы давным-давно не ходят, на такси денег нет, даже если б и попалось в столь поздний час, так что пришлось добираться пешком. По дороге увидел свой «Плимут» припаркованный, перед темным зданием на Сеннет- стрит, на расстоянии приблизительно мили от их дома. Жена не сообщила ему, где собирается играть в бридж, а он не спрашивал — просто удивился, как это люди могут играть в карты до двух часов ночи, а шторы на окнах так плотно задернуты, что сквозь них не просачивается ни единого луча света. Но он заходить не стал: однажды жена заявила, что его присутствие при карточной игре мешает ей правильно определять ставки.
— Собери все свои записи, — наказывал ему Самуэл Крокетт, — положи в портфель и запри на замок! И запри холодильник!
В нем лежат, объяснения Маннихон, восемнадцать мертвых желтых мышей.
— А нам лучше поговорить обо всем в удобном месте, — завершил Крокетт, — где никто не помешает.
Это и произошло на следующий день. Маннихон зашел к Крокетту в одиннадцать утра — тот работал в соседней лаборатории. Сам он оказался в своей уже в шесть тридцать — не мог заснуть и все утро опускал в свой раствор предметы желтого цвета, что попадали под руку. Крокет стал именовать его раствор «раствором Маннихона» в двенадцать часов семнадцать минут. Впервые что-то назвали в его честь — дети носили имена тестя и тещи, — и вот Маннихон, не отдавая, правда, себе ясного в том отчета, стал воображать себя крупным деятелем науки. Решил приобрести контактные линзы даже до того, как к нему явятся корреспонденты и фотографы общенациональных журналов и начнут его снимать.
Крокетт, по прозвищу Горшок, один из тех его молодых коллег, которые разъезжали повсюду в спортивных автомобилях, с сексапильными девицами. Правда, пока это всего лишь «ланчиано», зато с открытым верхом. Первый студент в Массачусетском технологическом институте, двадцати пяти лет и трех месяцев; работает по особой программе с кристаллами и сложными протеиновыми молекулами. Положение его в лаборатории «Фогель-Полсон» сравнимо со статусом маршала в наполеоновском генеральном штабе. Этот долговязый, жилистый янки знал, как трудно достается хлеб экспериментаторам.
Несколько долгих утренних часов Маннихон по очереди отправлял в свой раствор предметы желтого цвета (шелк, хлопчатобумажную ткань, промокательную бумагу) — никакой реакции, только загубил дюжину желтых мышей. Почувствовав вдруг острую необходимость в чужих мозгах, в другом интеллекте, он направился к соседней двери, где сидел Крокетт, положив ноги на лабораторный стол из нержавеющей стали, сосал кусочек сахара, пропитанного ЛСД, и слушал пластинку Фелониуса Монка на граммофоне. Встретил он коллегу, неприветливо, не скрывая раздражения:
— Какого черта тебе здесь нужно, Флокс?
Так называли Маннихона некоторые молодые сотрудники — форма профессионального поддразнивания,[4] Когда он объяснил ему в двух словах цель своего визита, Крокетт согласился пойти за ним. Не раз уже прибегал он к помощи Крокетта, и эта помощь уже окупилась сполна. Тем более что его осенила ослепительная идея — ввести несколько капель своего раствора разноцветным мышам непосредственно внутрь, через рот, — и он завершил эту процедуру с желтой мышью, одной из последних в выводке, хранившемся у него в клетках. После введения нескольких капель раствора все мыши — белые, серые, черные, пегие — вели себя довольно активно, становились веселыми и воинственными. после такой выпивки желтая спокойно почила в бозе, через двадцать восемь минут. Совершенно ясно, что раствор оказывает свое воздействие как снаружи, так и изнутри. На Крокетта произвел сильное впечатление тот факт, что даже самая малая порция красно-коричневого порошка удаляет упрямую мыльную пену «Флоксо», — он даже похвалил Маннихона в своей обычной, немногословной манере истинного янки.
— Да, что-то там у тебя получилось. — Крокетт не переставал посасывать кусочек сахара, пропитанного ЛСД…
Маннихон заметил, что Крокетт повернул к двери, явно намереваясь покинуть лабораторию.
— Почему бы нам не поговорить здесь, Крокетт?
Врем прихода на работу он уже отметил, и ему, конечно, не хотелось, чтобы кто-нибудь из отдела кадров поинтересовался, почему это он в четверг взял отгул на полдня.
— Не будь наивным, Флокс, — только и ответил Крокетт без всяких объяснений. Пришлось Маннихону собрать все свои записи, положить в портфель, привести в порядок стоящие на полке аппаратуру и материалы, которыми пользовался для эксперимента, закрыть холодильник и выйти из лаборатории вслед за Крокеттом.
У ворот, возле входа, столкнулись нос к носу с Полсоном.
— Ах горшок, старый ты горшок! — Ласково обнял он Крокетта за плечо. — Бож! Хэлло, Джонс! Куда это вы направляетесь?
— Я… — начал Маннихон, заранее зная, что непременно начнет заикаться.
— Ему назначено у оптика, — торопливо объяснил за него крокет. — Я подвезу.
— Ага! — молвил мистер Полсон. — У науки, как известно, миллион глаз. Милый, старый горшок!
Вышли за ворота.
— Разве вы не ездите на своем автомобиле, мистер Джонс? — поинтересовался служащий стоянки, — четыре года назад слышал, как Полсон назвал Маннихона Джонсом.
— Вот, — перебил его Крокетт, — возьмите! — И протянул в качестве чаевых кусочек сахара с ЛСД. — Пососите!
— Благодарю вас, мистер Крокетт. — И служащий тут же отправил кусочек в рот.
«Ланчиано» вырвался со стоянки на главное шоссе, потом на Итальянский проспект, на Виа Венето, промчался, как вихрь, мимо редакций общенациональных журналов, здесь общество богатых людей, открытое солнцу, ветру и дождю… Так казалось Маннихону.
«Ах, Боже мой, — думал он, — вот как нужно жить!»
— Ладно, пора подсчитать все плюсы и минусы, — подвел итог Крокетт.
Сидели в темном баре, убранном в стиле английского гостиного двора: изогнутые бронзовые рожки, кнуты, на картинах — сцены охоты. У стойки красного дерева на равном расстоянии друг от друга сидели на высоких стульях три замужние дамы, в мини-юбках, ожидая своих джентльменов явно не мужей. Крокетт пил виски «Джэк Дэниел», разбавленное водой. Маннихон потягивал «Александер», — этот единственный алкогольный напиток он принимал, ибо считал его похожим на взбитый молочный коктейль.
— Минус первый, — Крокетт помахал официанту, чтобы тот принес ему еще стаканчик «Джэка Дэниела», — пил он быстро, — выпадение осадка. Но это не такое уж непреодолимое препятствие.
— Вопрос времени, — прошептал Маннихон. — С помощью катализаторов мы могли бы…
— Может быть. Плюс первый — явное, пока неясное нам сродство с живыми организмами желтого цвета; пока ограничено главным образом мышами. Дальнейшие опыты это только подтвердили. Как ни говори, а все же прорыв. Специфические химические сходства с различными особыми организмами, которым оказывается предпочтение. Конечно, прорыв, что же еще? Удостоишься всяческих похвал.
— Да-а, мистер Крокетт… — Маннихон потел еще больше обычного, такое удовольствие доставляли
