— Ублажают им себя по очереди. Потом хотят опробовать и на мне. Я страшно визжу; в камеру входит надзиратель; они смеются. Говорят: месяца через три завизжу еще не так — кричать стану, требовать, чтоб дали мне попользоваться этой штуковиной. — Анна улыбалась потягивая виски. — На следующий день вечером меня освобождают. Я не должна никому говорить, где была. Вот как я оказалась здесь, в Париже. Очень хочу выйти замуж за американца, уехать в Америку и жить там.
Словно по волшебству, стоило ей произнести «американца», «Америку», — и этот американец вошел в ресторан. С ним — какой-то молодой англичанин, белокурый с розовыми щечками, похожий на главного героя из кинофильма «Конец путешествия». Американца звали Кэррол; продолговатое, изможденное, загорелое лицо; кожаный пиджак, черный свитер.
Американец — фотограф «Новостей дня», работает в каком-то крупном агентстве. Только что вернулся из командировки во Вьетнам; опоздание свое объяснил: долго ждал в конторе, когда проявят и напечатают его снимки, — до сих пор не сделали. Англичанин, его приятель, имел какое-то отношение к Би-би-си и на вид казался очень робким молодым человеком. Американец поцеловал Анну, — само собой, дружески: он не из тех, кого устроит фиктивный брак.
Опять явились стаканчики с виски; Розмари вся сияла. Молодой англичанин все время вспыхивал, как только она перехватывала его взгляд, брошенный, на нее исподтишка. Куда лучше все же быть здесь, чем сидеть и мрачно размышлять неизвестно о чем в своем номере, с тусклыми лампочками — настолько, что даже читать нельзя, чтобы убить время.
— Тюрьма — это вершина человеческого опыта, — проговорил задумчиво Гаррисон, не сбиваясь с ритма своего расписания в отношении виски.
Рассказ Анны разбудил его воспоминания. Оказалось — он пробыл три года в японском лагере для военнопленных.
— Там твой характер подвергается истинному испытанию — куда в большей степени, чем на поле боя.
Сидели уже за столиком в ресторане и приступили к закускам — разнообразием их был знаменит этот ресторан. Рядом со столиком поместились две тележки, уставленные тарелками: тунец, сардины, мелкий редис, сельдерей под соусом, яйца под майонезом, свежие грибы в масле, рагу из баклажанов, помидоров и кабачков, сосиски разных сортов, паштеты… Такими лакомствами можно накормить целую армию голодающих в Париже. Молодой англичанин сидел рядом с Розмари. Случайно коснувшись под столом ногой бедра Розмари, так поспешно убрал ее, будто это было не бедро, а острый штык. На смену виски плавно пришло вино — божоле нового урожая. Бутылки с ярко-красными наклейками то появлялись на столе, то исчезали, уже пустые.
— У охранников была одна невинная забава, — рассказывал Гаррисон, — они курили, нарочито медленно затягиваясь, перед нами, а сотня военнопленных — умиравших от голода, одетых в жалкие лохмотья — жадно взирала на них, и каждый готов был отдать жизнь за одну сигарету. Я нисколько не преувеличиваю.
Стояла мертвая тишина; никто не двигался; все стояли молча, пожирая глазами коротышку с ружьем на плече, который спокойно покуривал, лишь изредка затягиваясь, — сигарета бесцельно тлела у него в руке. Когда от нее оставалась половина, он бросал бычок на землю, растаптывал сапогом и отходил от нас на несколько ярдов. И в это самое мгновение сотня людей падала на колени; яростно толкали и били друг друга, царапались, ругались, отталкивали соседа, чтобы схватить мелкие крошки табака… А охранники, глядя на эту кучу-малу, от души потешались над нами.
— Да, этот магический Восток… — произнес Кэррол. — Такие же примерно сцены я наблюдал во Вьетнаме.
Розмари надеялась, что он не станет приводить столь же тошнотворные детали. Такие аппетитные закуски, прекрасное вино, да и виски выпито немало, — может быть, все это вновь сделает ее пребывание в Париже приятным и счастливым. К счастью, Кэррол оказался неразговорчивым, зря она опасалась. Он только полез в карман, извлек фотографию и положил на стол перед Розмари.
Одна из тех, что повсюду попадаются на глаза в эти дни. Старая, лет под восемьдесят женщина, вся в черном, сидит на корточках спиной к стене, протянув вперед руку для милостыни; рядом с ней маленькая, почти совсем голая, видно, умирающая от голода девочка с большими щенячьими глазами. Стройная евроазиатская девица, сильно накрашенная, с пышной, высокой прической, в шелковом платье с разрезами, демонстрирующими великолепные ноги, проходит мимо этой несчастной старухи, не обращая на него никакого внимания, словно ее не существует. На заднем плане — стена, где кто-то написал мелом большими буквами: «Бог здесь был, но долго не задержался».
Я сделал этот снимок для своего редактора отдела религии, — объяснил Кэрол, наливая себе вина.
Анна взяла в руки фотографию.
— Какая девушка! — восхитилась она. — Будь я мужчиной, не стала бы и глядеть на белых женщин. — И передала фотографию молодому англичанину.
Тот долго, внимательно ее разглядывал, потом вымолвил:
— В Китае, насколько мне известно, больше нищих нет. — Вдруг густо покраснел, словно сказал непристойность, и быстро положил фотографию на место.
Элдред Гаррисон, вскинув голову, словно проснувшаяся птица, посмотрел на нее.
— Новое американское искусство — граффити. Общение с помощью надписей на стенах. — И улыбнулся своей шутке, хотя она ему самому, кажется, не очень понравилась.
Кэррол спрятал фотографию в карман.
— Я не видел там женщины два с половиной года. — Гаррисон, принялся за бифштекс.
Париж, однако, столица ошеломляющих бесед, — взять хотя бы Флобера с его друзьями. Розмари стала вдруг придумывать более или менее подходящие предлоги, чтобы уйти не дожидаясь десерта. Молодой англичанин налил ей еще вина, наполнив почти до краев большой стакан.
— Благодарю вас.
Чувствуя себя по-прежнему неловко, он отвернулся. него красивый, длинный, типично английский нос, белесые ресницы, немного втянутые розовые щеки и полные, как у девушки, губы. В кармане должна торчать «Алиса в стране чудес».
Ох уж эти разговоры о войне… Интересно, как он прореагирует, если она тихо, не повышая голоса задаст вопрос:
— Не знаком ли кто-нибудь из вас с опытным врачом, на которого можно положиться? Речь об аборте.
— У нас в лагере была большая группа гурков,[24] сотни две, не меньше. — Гаррисон разрезал на кусочки бифштекс. «Ну все, сегодня у нас вечер воспоминаний о Дальнем Востоке», — подумала Розмари.
— Чудесные парни. Превосходные солдаты, — продолжал Гаррисон. — Чего только не предпринимали япошки, чтобы переманить их на свою сторону. Все же братья по цвету кожи, которых нещадно эксплуатируют эти белые империалисты, ну и все такое прочее. Им выдавали дополнительные пайки — поровну между всеми пленными. Ну, а что касается сигарет… — И покачал головой с удивлением, не покидавшим его и спустя двадцать пять лет. — Принимали без звука эти сигареты… А потом, все словно по команде разрывали их на мелкие кусочки — прямо перед охранниками. Те только громко смеялись и на следующий день выдавали им еще больше сигарет — вся сцена повторялась сызнова. Так продолжалось более полугода. Какая-то нечеловеческая дисциплина. Бойцами они были замечательными, на удивление. Все им нипочем: непролазная грязь, пыль, падающие рядом убитые товарищи.
Гаррисон потягивал вино, выпивка, казалось, лишь раззадоривала его аппетит, а давно минувшие лишения только обостряли получаемое от еды удовольствие.
— Наконец полковник собрал их всех и сказал, что пора это прекратить. Какое унижение для них если эти япошки в самом деле думают, что сумеют их подкупить. Нужен какой-то убедительный поступок, запоминающаяся акция. Убить япошку — убить при всех, публично. Посовещались по поводу деталей такого плана, раздали им лопаты. Кто-то должен наточить лопату до остроты бритвы и наутро, когда будут уточнены все подробности, снести ею голову с плеч ближайшего к ним охранника.
Гаррисон, справившись с бифштексом, отодвинул слегка тарелку, помолчал, вспоминая свое
