– Что делать, кино – искусство сегодняшнего дня, -сказал Уодли. – Печатное слово мертво. Почитай любого канадского философа. Отведи меня в ближайший бар, вундеркинд.
– Я уже достаточно выпил сегодня.
– Счастливчик. Что ж, пройдусь с тобой и так. Твоя-то дорогая вернее моей.
Они пошли рядом. Уодли держался подчеркнуто прямо, шагал пружинящей походкой. Его некогда красивое, открытое, худое лицо теперь заплыло жиром. Это было лицо алкоголика, сокрушающегося от жалости к самому себе.
– Расскажи мне, вундеркинд, что ты делаешь в этом нужнике, – сказал он.
– Да вот, решил посмотреть несколько фильмов, – ответил Крейг.
– А я в Лондоне живу. Ты это знал? – Он спросил резким тоном, явно намекая, что Крейг потерял всякий интерес к судьбе своего бывшего приятеля.
– Да, – сказал Крейг. – Ну, что Лондон?
– Город Шекспира и Марло, королевы Елизаветы и Диккенса, Твигги и Йена Уодли. Еще один нужник. Вообще-то я приехал написать статью о фестивале для журнала английских гомиков. Никакой гарантии, они оплачивают мне только гостиницу. Если возьмут что-нибудь – подкинут пару фунтов. Хотят украсить свою обложку волшебным именем Йена Уодли. Когда увидят статью, то их, наверно, стошнит. Все, что я здесь видел, – дерьмо. Так и напишу. Вот уж начнут возмущаться! Редактор отдела кино и театра у них вообще полуграмотный, поэтому он убежден, что кино – это божественное творение наших дней. Думает, что Годар ежегодно накручивает по четыре новых Сикстинских капеллы. Господи, да он и антониониевский «Крупным планом» считает шедевром! Ты сам-то что думаешь обо всей этой ерунде, что здесь показывают?
– Есть фильмы хорошие, есть и плохие, – ответил Крейг. – Думаю, что до конца фестиваля штук шесть хороших наберется.
– Шесть! – фыркнул Уодли. – Когда составишь список, пришли мне. Я упомяну их в своей статье. Что хочу, то и пишу. «Великий в прошлом деятель кино назвал шесть лучших фильмов».
– Шел бы лучше домой, Йен. Ты меня раздражаешь.
– Извини. – В голосе Уодли прозвучало искреннее раскаяние. – Разучился я вести себя, как люди. Да и все у меня скверно. А в гостиницу я не хочу. Ничто там меня не ждет, кроме сборища блох и недописанной рукописи книги, которую я, наверно, так и не кончу. Я зол, я это знаю, но зачем изливать свою желчь на старых друзей? Прости меня. Простишь, а? – В голосе Уодли слышалась мольба.
– Конечно.
– Мы ведь были друзьями, правда? Были у нас с тобой веселые денечки. Немало мы с тобой покутили. Что-нибудь да осталось у нас с тобой от той дружбы, а, Джесс?
– Конечно, осталось. Йен, – сказал Крейг, хотя это была неправда.
– Меня что убивает? – сказал Уодли. – Меня убивает теперешняя манера писать. Особенно для кино. Все ноют, брюзжат и говорят: «Ага», «Похоже, что так», «Ты мне годишься, малышка» и «Давай переспим». И это называется диалог, так, мол, и должно благородное животное, именуемое человеком, обращаться к себе подобным перед оком господним. Люди, которые так пишут, зарабатывают по сто тысяч за картину, получают Оскаров и имеют столько девочек, сколько душе угодно. Мне же вот приходится писать грошовую статейку для журнала английских гомиков, да и неизвестно еще, напечатают ли ее.
– Брось хандрить, Йен. У всякого художника бывают свои взлеты и падения. Почти у каждого писателя так: то он в моде, то нет И так всю жизнь. Если, конечно, он достаточно долго протянет.
– Я буду снова в моде через пятьдесят лет после своей смерти, – сказал Уодли. – Любимец потомков Йен Уодли. Ну, а ты как? Давненько я не видел в воскресных газетах статей о твоих замечательных успехах.
– Я в академическом отпуске, – пошутил Крейг. – Отдыхаю от славы.
– Что-то затянулся твой академический отпуск, черт побери.
– Верно.
– Кстати, вспомнил. Есть тут одна девица, Гейл Маккиннон, она вроде корреспондентки. Все о тебе допытывается. Задает мне разные вопросы. О женщинах. О девушках. О твоих друзьях. О твоих врагах. Кажется, она знает о тебе больше, чем я. Ты с ней говорил?
– Немного.
– Поостерегись ее. Больно у нее глаза горят.
– Хорошо, поостерегусь.
У поворота их догнал «фиат», в котором сидели две девицы. Машина замедлила ход, девица, сидевшая ближе, высунулась из окна и сказала:
– Bonsoir.[15]
– Катись ко всем чертям, – буркнул Уодли.
– Sal juif, – сказала женщина. Машина рванулась с места и ушла.
– «Грязный еврей», – повторил Уодли. – Неужели я выгляжу грязным? Крейг засмеялся.
– С французскими дамами повежливей надо обращаться. Они все в монастырях воспитываются.
– Шлюхи, – сказал Уодли. – Всюду шлюхи. В зрительном зале, на экране, на улице, в зале заседаний жюри. Правда, Джесс, это же – всемирная столица проституции! Каждый год на две недели. Раздвинь ноги и получай деньги. Эти слова, как девиз, надо напечатать на каждом бланке под гербом города Канна. Или вот, взгляни. Вон туда. – Он показал рукой через бульвар: четыре молодых парня красноречиво улыбались прохожим. Мужчинам.
