– Надо мне сначала с ней поговорить… – Он решил не реагировать на слово «девственница». – Позвони мне, когда твои планы окончательно выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? – неискренне добавил он.
В ванной зашумел душ. «Интересно, – подумал он, – слышит ли шум воды в Париже Констанс».
– Я ненавижу Канн, – сказала Констанс. – Там у меня произошла размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с женщиной, которую ты вроде бы любишь…
– Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не уверена, что будешь в Марселе, а уже…
– Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, – сказала она. – Ведь уже неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со мной?
– Есть.
– Докажи.
– Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! – прокричал он.
– Вот это другой разговор, дружок. – Она хмыкнула. – Черт возьми, говорить с тобой – все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?
– С похмелья.
– Куролесил?
– Можно сказать, что да. – Пусть ему хоть одно слово правды зачтется.
– Никогда не любила трезвенников, – сказала она. – Ну, хорошо, я пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько лет твоей дочери?
– Двадцать.
– Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные занятия, чем околачиваться возле отца.
– У нас спаянная семья.
– То-то я вижу, какая она спаянная. Ну, развлекайся, дорогой. А я по тебе скучаю. И со львенком – это была чудесная мысль. – Она положила трубку.
«Постыдная ситуация, – с досадой подумал он. – Постыдно-комическая». Он вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Он был уже в рубашке и брюках, когда из ванной вышла Гейл – все еще голая, стройная, грациозная; на смуглой коже поблескивали последние капли воды, которые она не позаботилась вытереть.
Она встала перед ним, широко расставив ноги, уперев руки в бедра – совсем как манекенщица, – и улыбнулась.
– Ох, и забот же у нашего милого мальчика, а? – Она подошла к нему, притянула к себе его голову и поцеловала в лоб. Он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, но она резко отстранилась и сказала: – Умираю от голода. Какую кнопку тут нажать, чтоб принесли завтрак?
Он приехал в аэропорт Ниццы раньше времени. До прилета самолета из Женевы оставалось еще полчаса. Постоянная боязнь опоздать начала преследовать его еще в годы супружества. Его жена никогда никуда не успевала, и их совместная жизнь осталась у него в памяти как бесконечная цепь безобразных сцен: он кричал, подгоняя ее, а она разражалась слезами и, в отместку за его грубость, нервно хлопала дверьми. Потом приходилось выдерживать унизительные объяснения с друзьями, извиняться за то, что они опоздали к ужину, или на самолет, или на поезд, или в театр, или на свадьбу, или на похороны, или на футбольный матч. И теперь, избавившись от нее, он испытывал удовлетворение, приезжая всюду заблаговременно, чтобы не волноваться. «Расставшись с твоей матерью, – сказал он как-то Энн, которая могла его понять, ибо, не желая следовать дурному примеру матери, развила в себе поразительную пунктуальность, – я сберег себе десять лет жизни».
Он поднялся на террасу аэропорта, откуда видны были взлетная дорожка и море, сел за металлический столик и заказал виски с содовой. Хотя до вечера было еще далеко, в воздухе веяло прохладой, дул свежий ветер, голубая вода белела барашками.
Потягивая виски, он старался собраться с мыслями, подготовить себя к встрече с дочерью. Но рука, в которой он держал стакан, слегка дрожала. Он сидел совсем разбитый, напрягшись из последних сил: когда он попытался сосредоточить взгляд на самолете, шедшем на посадку, но все еще летевшем высоко в небе, примерно в миле от посадочной полосы, глаза его, несмотря на солнечные очки, мгновенно заслезились. Ночью он почти не спал. И отнюдь не по той причине, которая могла бы быть. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер и легла с ним в постель, но ничего ему не позволила. И никак это не объяснила. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях – спокойная, шелковистая, благоухающая, порочная и уверенная в себе, неотразимая и дразнящая своей красотой и юностью.
И теперь, дожидаясь, пока дочь спустится с неба на землю; он вспомнил все это, и ему стало стыдно. Нелепая ночь! В его-то возрасте позволить, чтоб тебя втянули в эту глупую детскую игру! И кто? Девчонка, которая в дочери ему годится. Надо было зажечь свет, выставить ее из номера, принять снотворное и заснуть. Или хотя бы надеть пижаму и перебраться на соседнюю кровать, а утром, когда она проснется, сказать, чтоб больше к нему не приходила. А он вместо этого раскис: охваченный грустью и нежностью, он обнимал ее, целовал в затылок, вдыхая аромат ее волос, и, мучимый желанием и бессонницей, прислушиваясь к ее ровному, здоровому дыханию, смотрел, как утренняя заря обводит жалюзи полосками света.
За завтраком, раздраженный плотоядными взглядами официанта – хотя, возможно, взгляды эти ему просто мерещились, – он сказал ей, что будет ждать ее после обеда в баре. Из-за нее он обидел Констанс, лгал ей или почти лгал по телефону, поставил под угрозу то, что до вчерашней ночи считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играет с ним в прятки, которая принесла ему радость, – красивой, умной, нужной ему женщине, равноправной партнерше, чья любовь (почему не назвать это чувство его настоящим названием?), чья страсть помогала ему последние два года переживать самые мрачные моменты в жизни. Он всегда гордился умением контролировать свои поступки, быть хозяином своей судьбы как в хорошие, так и в плохие времена. И вдруг, за какие-то несколько часов опьянения, показал, что способен сделать опрометчивый шаг, поддаться губительному увлечению, словно какой-нибудь слюнявый кретин.
