– Ну, а ты-то как? Развлекаешься?
– Можно сказать, что да.
– Я тревожилась за тебя.
– Тревожилась за меня? – Он не мог скрыть удивления. – Но, кажется, современная теория утверждает, что в наши дни ни один ребенок не тревожится за своих родителей.
– Я не настолько современна.
– Почему же ты за меня тревожилась?
– Из-за твоих писем.
– Что же ты в них нашла?
– Ничего такого, за что можно зацепиться. Ничего явного. Но между строк… не знаю… мне показалось, что ты недоволен собой, что ты не уверен в себе и в своих делах. Даже твой почерк…
– Почерк?
– Даже он изменился. Какой-то нетвердый стал. Словно ты уже не знаешь, как писать отдельные буквы.
– Придется мне, видно, печатать свои письма на машинке, – попытался отшутиться Крейг.
– Не так все просто, – серьезно сказала она. – У нас на кафедре психологии есть профессор, специалист по почеркам, и я показала ему два твоих письма. Одно я получила от тебя четыре года назад, а другое…
– Ты хранишь мои письма? – Необыкновенный ребенок. Сам он никогда писем от своих родителей не хранил.
– Конечно, храню. Так вот, однажды этот профессор сказал, что задолго до того, как что-нибудь случится, когда нет еще никаких симптомов и вообще ничего и сам человек еще ничего такого не чувствует, почерк его… ну, как бы предсказывает перемены – болезнь, даже смерть.
Он был потрясен тем, что она сказала, но старался не показать этого. Энн с детства отличалась прямотой и откровенностью и выпаливала все, что ей приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся ее беспощадной правдивостью, которую считал признаком замечательной силы характера. Но сейчас ему было не так уж забавно, ибо беспощадная правда касалась его самого. Он попытался обратить все в шутку.
– Ну и что сказал сей мудрец о письмах твоего папочки? – насмешливо спросил он.
– Ничего смешного тут нет. Он сказал, что ты переменился. И переменишься еще больше.
– Надеюсь к лучшему?
– Нет, – сказала она. – Не к лучшему.
– О господи, посылаешь детей в солидный модный колледж, чтобы они получили там научное образование, а им забивают голову всякими средневековыми суевериями. А может, твой профессор еще и хиромантией занимается?
– Суеверие это или нет, а я дала себе слово сказать тебе и вот – сказала. Кстати, сегодня, увидев тебя, я была поражена.
– Чем?
– Ты неважно выглядишь. Совсем неважно.
– Не говори глупостей, Энн, – сказал Крейг, хотя был уверен, что она права. – Две-три бурные ночи – только и всего.
– Дело не в этом, – настаивала Энн – Не в том, что ты провел две-три бурные ночи. Здесь что-то более серьезное. Не знаю, замечал ли ты, но я наблюдаю за тобой с детства. И несмотря на твою скрытность, я всегда знала, когда ты сердишься, когда взволнован, когда болен или чего-то боишься…
– А сейчас?
– Сейчас… – Она нервно провела рукой по волосам. – У тебя странный вид. Какой-то ты… неприкаянный… да, лучше, пожалуй, не скажешь. Ты похож на человека, который всю жизнь скитается по отелям.
– Да, я живу все время в отелях. В лучших отелях мира.
– Ты же понимаешь, что я имею в виду.
Он понимал, что она имела в виду, но ей в этом не признался. Только себе.
– Когда я получила твою телеграмму, то решила подготовить речь, – сказала Энн. – И вот сейчас я ее произнесу.
– Взгляни лучше, какой отсюда вид, Энн, – сказал он. – Для речей у тебя еще будет время. Она не обратила на его слова внимания.
– Чего я хочу – это жить с тобой, – сказала она. – Заботиться о тебе. В Париже, если ты хочешь жить там. Или в Нью-Йорке, или в любом другом месте. Я не хочу, чтобы ты жил бирюком и из вечера в вечер ужинал один, как… как старый буйвол, которого изгнали из стада.
Он невольно рассмеялся, услышав такое сравнение.
– Не хочу казаться хвастуном, – сказал он, – но в компании у меня нет недостатка, Энн. К тому же тебе еще год учиться в колледже и…
– С образованием я покончила, – сказала она. – И образование покончило со мной. Такое образование,
