– Не обо всем. Как Париж?
– Духота. И французы по обыкновению несносны.
– Откуда ты звонишь?
– Из конторы.
Он представил себе ее контору – маленькую, тесную комнатушку на улице Марбёф, где всегда толкутся молодые люди и девушки, похожие скорее на гребцов, пересекающих Атлантический океан в лодках, чем на студентов-туристов, прибывших сюда на грузовых и пассажирских пароходах или на самолетах. Ее обязанностью было устраивать для них поездки по стране. Казалось бы, каждый посетитель моложе тридцати лет мог рассчитывать здесь на доброжелательную встречу, в каком бы виде он ни появился, но стоило Констанс почуять пусть еле уловимый запах марихуаны, как она театрально вставала из-за стола и грозно показывала на дверь.
– Ты не боишься, что тебя подслушивают? – спросил он.
Временами на Констанс нападала подозрительность: ей чудилось, что к ее телефону подключаются то французские налоговые агенты, то американская служба по борьбе с наркотиками, то бывшие любовники – высокопоставленные дипломаты.
– Я же не говорю ничего такого, чего французы сами не знают. Они гордятся своей несносностью.
– Как твои дети?
– Нормально. Удачное сочетание – у одной характер ангельский, другой – совершенный чертенок.
Констанс была замужем дважды: один раз – за итальянцем, другой – за англичанином. Мальчик родился от итальянца; к одиннадцати годам его уже четыре раза выгоняли из школы.
– Джанни вчера опять отправили домой, – равнодушно сообщила Констанс. – Хотел устроить побоище на уроке рисования.
– Ты уж скажешь, Констанс. – Крейг знал, что она склонна к преувеличениям.
– Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна какую-то девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит. В общем, ничего особенного. Через два дня вернется в школу. А Филиппу, кажется, собираются премировать по окончании семестра «Критикой чистого разума». Они проверили ее «IQ»[3] и говорят, что она, наверно, станет президентом корпорации, выпускающей ЭВМ.
– Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.
– Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку надеть, – сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что в этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые, и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери выражения, которых он предпочел бы не слышать.
– Как дела в Канне?
– Нормально.
Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон, но он был уверен, что она слышит все и оттуда.
– Да, вот что, – сказала Констанс. – Вчера вечером я замолвила за тебя словечко одному твоему старому знакомому.
– Спасибо. Это кому же?
– Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда заезжает в Париж.
– Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда заезжают в Париж.
– Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?
– Ни в коем случае.
– К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн. Говорит, что собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не возражаешь? В худшем случае он безвреден.
– Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.
Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.
– Да я и при нем не молчала. – Она вздохнула в трубку. – Скверное утро было у меня сегодня. Проснулась, протянула руку и сказала: «Черт бы его побрал».
– Почему? – Потому что тебя не было рядом. Скучаешь по мне?
– Да.
– Ты говоришь таким тоном, словно сидишь в полицейском участке.
– Что-то в этом роде.
– Не клади трубку. Мне скучно. Вчера ты ел на ужин рыбу в белом вине?
– Нет.
– Ты по мне скучаешь?
– На это я уже ответил.
– Любая женщина скажет, что это очень сухой ответ.
