тщательным образом, как он это делал, когда был в возрасте Доннелли.
Он обсудит это с Элен Морисон. Она женщина трезвого ума. На нее можно положиться. Но Элен сейчас в Вашингтоне. Ей предложили работу у одного конгрессмена, которым она восхищалась, и она переехала в столицу. Придется ее разыскать.
Он подумал о Жанне. Они изредка обменивались письмами, но чем дальше, тем труднее становилось писать: та неделя на Лазурном берегу постепенно уходила в прошлое. Может быть, когда Уэсли будет во Франции, стоит воспользоваться этим предлогом и навестить Жанну. Адвокат в Антабе наконец написал ему, что все улажено и Уэсли может вернуться, но Рудольф пока ничего Уэсли не говорил. Он ждал окончания съемок, так как боялся, что Уэсли может все бросить и умчаться в Европу. Уэсли – не взбалмошный мальчик, но он весь во власти не покидающих его воспоминаний, и его поступки нельзя предсказать заранее.
Правда, сам Рудольф тоже был человеком одержимым, его гнала вперед тень собственного отца – отчаявшегося неудачника и самоубийцы, обезумевшего от нищеты и рухнувших надежд, так что отчасти он понимал племянника.
Рудольф вошел в гостиницу, где все уже давным-давно спали, поднялся в свой номер, разделся и улегся в холодную постель. Сна не было. Он лежал и думал о хорошенькой кокетливой девушке в баре, о ее бедрах, обтянутых джинсами, ее профессиональной, недвусмысленной улыбке. Интересно, как бы все было с ней? Спроси своего племянника, с завистью подумал Рудольф, он сейчас, наверное, с нею в постели. Другое поколение. Он в возрасте Уэсли еще не знал женщин. Ему было стыдно этой зависти, он не сомневался, что позже мальчику суждено страдать. Уже страдает – ушел из бара один. Не привык к таким штучкам. Но он сам ведь тоже к ним не привык. Страдаешь в зависимости от своей способности страдать, а в Уэсли эта способность видна невооруженным глазом.
Его разбудило пьяное пение на улице. Он узнал резкий и глуховатый голос Доннелли. Учился в Йельском университете, но не похож на его типичных выпускников, сквозь сон подумал Рудольф. Пение прекратилось. Он повернулся на другой бок и снова заснул.
Гретхен сидела в своем номере, готовясь к завтрашней съемке. На съемочной площадке она заставляла себя выглядеть спокойной и уверенной, даже если ей хотелось визжать от злобы и досады. Но когда она работала одна, от страха и нерешительности у нее временами тряслись руки. От нее зависело столько людей, и каждое ее решение было таким безнадежно окончательным. То же самое происходило и с Колином Берком, когда он ставил пьесу или снимал фильм, и она тогда просто не могла понять, как он с этим справляется. Теперь же ее поражало, что человек способен выдерживать в течение месяца, а то и больше такую раздвоенность.
С улицы донеслось пение Доннелли. Гретхен с грустью покачала головой, подумав о связи между талантом и алкоголем в американском искусстве. И опять вспомнила Колина Берка, которого никогда не видела пьяным. Он во многом был исключением. В эти дни она часто о нем думала, пытаясь представить себе, где бы он поставил камеру, как осадил бы капризного актера или решил сложную сцену.
Пение на улице прекратилось, и она искренне понадеялась, что утром у Доннелли не будет раскалываться голова. В его же интересах, потому что, когда он приходит на съемочную площадку с похмелья, у него такое смущенное лицо…
В дверь постучали.
– Войдите, – сказала Гретхен. Она никогда не запирала дверь.
Дверь открылась, и вошел Доннелли, держась почти прямо.
– Добрый вечер, – сказала она.
– Я только что провел с вашим братом знаменательный час в своей жизни. Я люблю вашего брата, и я подумал, что надо вам об этом сказать.
– Я тоже люблю своего брата, – улыбнулась она.
– Мы собираемся вместе заняться одним великим, нет, величайшим делом. Мы с ним люди одной породы.
– Вполне возможно, – добродушно ответила Гретхен. – Наша мать была ирландкой, во всяком случае, она так считала. Однако отец у нас был немец.
– Я отношусь с уважением как к ирландцам, так и к немцам, – сказал Доннелли и, чтобы не потерять равновесия, оперся о косяк двери, – но я не это имел в виду. Я говорил об общности духа. Я вам мешаю?
– Я уже почти закончила. Если вам хочется немного поболтать, было бы неплохо закрыть дверь.
Медленно и с достоинством Доннелли закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
– Хотите кофе? – Гретхен кивнула в сторону термоса, стоявшего у нее на столе. Для поддержания бодрости она выпивала не меньше двадцати чашек в день.
– Мне всегда почему-то предлагают кофе, – обиженно сказал Доннелли. – Я считаю это унизительным. Я презираю кофе.
– К сожалению, ничего более крепкого не могу вам предложить, – сказала Гретхен, помня, что в буфете стоит бутылка виски.
– Я не собираюсь пить, мадам. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы передать сообщение.
– От кого?
– От Дэвида П.Доннелли, то есть от меня самого.
Гретхен засмеялась.
– Передавайте ваше сообщение, а затем советую вам идти спать.
– Я уже наполовину его передал. Я люблю вашего брата. Вторая часть более сложная. Я люблю его сестру.
– Вы много выпили.
