мистеру Крейлеру, что творится в его доме, он тебя выпорет.
– Я ничего не собираюсь объяснять, мама, – сказал Уэсли. – А мистеру Крейлеру можешь передать, что, если он посмеет до меня дотронуться, я его убью.
Она отпрянула, словно он ее ударил.
– Я не ослышалась? Ты сказал «убью», правильно?
– Правильно.
– У тебя всегда была душа убийцы. Мне надо было оставить тебя гнить во французской тюрьме. Там твое настоящее место.
– Не передергивай, – осадил ее Уэсли. – К тому, чтобы вытащить меня из тюрьмы, ты не имела никакого отношения. Это сделал мой Дядя.
– Пусть твой дядя и берет на себя ответственность за все последствия. – Она подалась всем телом вперед, лицо ее было искажено. – Я сделала все, что от меня зависело, и потерпела неудачу. С этой секунды чтоб ноги твоей в этом доме не было. Никогда.
– Прекрасно. Как раз вовремя.
– И я предупреждаю тебя, что мой адвокат приложит все силы к тому, чтобы ты не получил ни единого цента из грязных денег твоего отца. При твоем прошлом совсем нетрудно будет убедить судью в том, что нет никакого смысла отдавать целое состояние в руки законченного убийцы. Прочь, убирайся отсюда, иди к своим проституткам и бандитам. Твой отец может тобой гордиться.
– Подавись ты этими деньгами!
– И это последнее слово, которое ты говоришь матери? – спросила она театрально.
– Да. Мое последнее слово.
Он вышел, а она продолжала стоять посреди гостиной, тяжело дыша, словно у нее вот-вот начнется сердечный приступ. Не постучав, он вошел в свою комнату. Дорис уже не было. Хили полулежал на высоко взбитых подушках. Он курил, по-прежнему без рубашки, но в брюках.
– Черт побери, – сказал он, – твоя мамаша ворвалась сюда в самый неподходящий момент.
– Да-а, – буркнул Уэсли, швыряя вещи в небольшую сумку.
Хили с любопытством наблюдал за ним.
– Куда это ты собрался, приятель?
– Куда глаза глядят. Прочь отсюда, – ответил Уэсли. Он заглянул в бумажник, чтобы убедиться, что список, к которому он постепенно добавлял все новые фамилии с тех пор, как вышел из тюрьмы, на месте. Он никогда не расставался с бумажником, чтобы мать не могла его обнаружить.
– Прямо ночью?
– Сию минуту.
– Да-а, я тебя понимаю. За завтраком здесь утром будет весело. – Он засмеялся. – В следующий раз, когда меня пошлют сопровождать гроб, я потребую полные биографические данные на всех членов семьи. Если будешь в Александрии, разыщи меня.
– Разыщу, – сказал Уэсли. Он огляделся, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное. Вроде ничего не забыл. – Будь здоров, Хили.
– Будь здоров, приятель. – Хили стряхнул пепел сигареты на пол. – Не забудь, что я тебе говорил насчет Парижа.
– Не забуду. – Застегнув молнию на старой куртке, чтобы не замерзнуть на улице, он молча вышел из комнаты, спустился по темной лестнице и закрыл за собой дверь дома.
Подгоняемый ветром, он шел с сумкой через плечо по темной улице и вспоминал слова отца о том, что одним из лучших дней его жизни был тот день, когда он понял, что перестал ненавидеть мать. Но это наступило не сразу, сказал тогда отец.
И у меня это наступит не сразу, подумал Уэсли.
А через день он был уже в Чикаго. В ту ночь он сидел в закусочной на окраине Индианаполиса, когда там появился шофер грузовика, сказавший девушке за стойкой, что едет в Чикаго. Можно начать и с Чикаго, подумал Уэсли, и спросил шофера, не возьмет ли он его с собой. Шофер ответил, что будет рад компании, и, если не считать того, что Уэсли пришлось выслушать рассказ водителя о том, как он мучается со своей семнадцатилетней дочерью, оставшейся дома в Нью-Джерси, Уэсли получил от поездки удовольствие.
Водитель высадил его недалеко от Ригли-филд, и, заглянув в свой список, Уэсли увидел адрес Уильяма Эббота. Начну отсюда, подумал он, и направился по этому адресу. Был уже почти полдень, однако Эббот все еще разгуливал в пижаме и потрепанном купальном халате. Его жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, пластмассовыми стаканчиками из-под кофе; возле пишущей машинки валялись газеты и скомканные листы бумаги.
Уильям Эббот, делавший вид, что знает о Томасе Джордахе больше, чем знал на самом деле, не произвел на Уэсли благоприятного впечатления, и он постарался как можно скорее уйти.
Следующие два дня он пытался найти какую-нибудь работу в супермаркетах, но им никто не требовался, да к тому же его всюду просили предъявить профсоюзную карточку. Деньги у Уэсли были на исходе, и он решил, что Чикаго не для него. Он позвонил за счет абонента дяде в Бриджгемптон предупредить, что едет к нему, потому что больше ехать было некуда.
Рудольф говорил с ним по телефону как-то странно, натянуто, словно боялся, что их подслушивают.
– В чем дело? – спросил Уэсли. – Если вы не хотите, чтобы я приезжал, я не приеду.
– Не в этом суть. – Рудольф был явно обеспокоен. – Два дня назад сюда звонила твоя мать,
