– Два дня назад, – обратилась к нему Гретхен, – вы говорили мне, что можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.
– Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, – пояснил Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство. Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.
– Давай говорить прямо, Гретхен, – сказал Кинселла. – При двух миллионах на постановку Сэнфорд получит в три раза больше, чем ты ему предлагаешь. Он небогатый человек, как тебе известно. У него жена и ребенок…
– Маэстро, – перебила его Гретхен, – тут скрипке полагается играть tremolo.
Кинселла бросил на нее злой взгляд.
– Ты забыла, что значит быть бедным и выбиваться из сил, добывая деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.
– А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… – она сделала ударение на имени, – я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.
– Об этом я и хотел поговорить, – сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. – Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? – И лицо его расплылось в улыбке.
– Я полагаю, Ричард, – сказала Гретхен, – что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д'Арк?
– Нет, с этим я не согласен, – снова вспыхнул Сэнфорд. – Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, – с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…
– А теперь?
– Ну-у… – Он был в растерянности. – Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…
– От его репутации несет дерьмом, – обрезала его Гретхен. – Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.
– Видишь, Дик, – вмешался Кинселла, – я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.
– Мерзавец, интриган! – обрушилась на него Гретхен. – Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.
– Когда я ее нанял, – продолжал Кинселла, потеряв уже всякое самообладание, – один приятель сказал мне: никогда не нанимай богатых. Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она тебе никогда не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука, – завизжал он. – Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.
– Гретхен… – жалобно начал Сэнфорд. У него был испуганный вид, он, наверно, жалел, что вообще когда-то сел за пишущую машинку. – Пожалуйста…
– Ричард, – спокойно сказала Гретхен, чувствуя себя удивительно очистившейся и свободной до головокружения, – когда мы начнем съемки, можете поступать как вам захочется: хотите – приходите, не хотите – не надо. Всего хорошего, джентльмены. – И она с достоинством вышла из заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.
В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших рядом людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! – думала она.
А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее, будет испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности от нее. Она, правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.
Они сидели за столом и ели приготовленный Элен обед – суп-пюре из моллюсков и горячие сдобные булочки.
– Приятно готовить для человека, которому не надо следить за своим весом, – сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.
Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней встрече с Кинселлой. Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее действия. Однако вопреки ее ожиданиям он особого восторга не проявил.
А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и пошел открывать. Перед ним залитый лучами сентябрьского солнца, отражавшегося в океане, стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и спортивном пиджаке, подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами и, как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.
– Здравствуй, Уэсли, – сказал Рудольф. – Я знал, что ты рано или поздно появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.
