свою руку за любимый фатерлянд! — В его тоне чувствовалась притворная жалость. — Боюсь, однако, что русским станет известно ваше подлинное имя, то положение, которое вы занимали в партии начиная с тридцать четвертого года; им станет известно о ваших заигрываниях с американцами, и они, по-видимому, с большим удовлетворением узнают, что вы были адъютантом начальника концентрационного лагеря в Майданеке зимой сорок четвертого, когда несколько тысяч людей уничтожено по приказу, на котором стояло ваше имя.
Сидорф весело, негромко постукивал каблуками ботинок о ножку стола.
— Тем более что они только что приступили к проведению трибуналов над военными преступниками… и эти, новые, продлятся уже не десять месяцев, смею вас заверить, лейтенант. Прошу меня простить за такую манеру разговора с вами, но даю вам твердое обещание больше не говорить о таких вещах.
Соскочив с края стола, он прошелся по диагонали комнаты своей быстрой походкой.
— Разделяю ваши чувства, — тихо признался он. — Часто меня одолевают точно такие: все, кончено, раз и навсегда! Но покончить со всем не так просто, даже невозможно. Вы сами в этом очень скоро убедитесь и будете за это нам очень и очень благодарны.
— Что вы хотите от меня? — нервно задал вопрос Гарбрехт. — Что я должен сделать?
— Так, пустяки. По сути дела, ничего. Просто каждую неделю являться сюда ко мне и сообщать обо всем, что вы донесли русским и американцам. Ну, само собой разумеется, и о том, что они будут вам говорить. Вся работа займет не больше пятнадцати минут. Не так уж много. Вот и все. Больше ничего.
— Пятнадцать минут в неделю! — рассмеялся Гарбрехт, сам того не ожидая. — Больше ничего!
— Совершенно верно. — Сидорф тоже засмеялся. — Это не так плохо, уверяю вас. Вы сможете здесь пообедать, сигареты всегда в вашем распоряжении. Можете считать, что для вас вернулись прежние, счастливые времена. По рукам! — Он отступил от него на несколько шагов, улыбка так и не исчезла с его бледного лица. — Как я рад, что все устроилось! — Взяв руку Гарбрехта, он сердечно потряс ее обеими своими. — Ну, до следующей недели!
Гарбрехт бросил на него злой, мрачный взгляд, тяжело вздохнул.
— До следующей недели, — повторил он.
Сидорф любезно открыл перед ним дверь, и он вышел. В коридоре никого, нет охранников и у двери. Гарбрехт шел медленно, пол холла поскрипывал под ногами… все здесь, кажется, пропиталось аппетитными запахами… На улице он сразу окунулся в сумеречный холодный вечерний воздух. Двигался наугад среди больших куч разбитого кирпича, держа направление к американскому контрольному пункту и глядя прямо перед собой. «До следующей недели»… Нужно обязательно спросить его, зачем у него на стене висит портрет Ленина.
Кабинет капитана Петерсона сильно отличался от мрачной, обшарпанной комнаты, где, сидя за столом, занимался своими делами капитан Михайлов. В углу — клерк, на стене — развернутый американский флаг, из комнаты рядом доносится веселый перестук пишущих машинок. Холодильник, под окнами — теплые батареи, а на столе Петерсона — фотография в рамочке: красивая девушка с маленьким белокурым ребенком.
Сняв пальто, Гарбрехт устроился на удобном, с плюшевым сиденьем трофейном стуле — ждать прихода Петерсона. Беседы с Петерсоном всегда стоили ему гораздо меньшего нервного напряжения, чем разговоры с Михайловым. Петерсон, молодой человек крупного телосложения, говорил на хорошем немецком языке и, как ни странно, на вполне приличном русском. Человек он доброжелательный, наивный, и, Гарбрехт не сомневался, на сто процентов верит его превосходно подделанным документам и с не меньшим искусством подделанному личному делу и принимает всерьез, без особого нажима, постоянные упоминания о том, что он, Гарбрехт, ярый антинацист с самого начала. Петерсон — неисправимый энтузиаст. С пиететом1 относится к войне, на которой у него немало заслуг, делающих ему честь; с восторгом — к Германии: ее природному ландшафту, ее искусству, к ее народу, первой, по его мнению, жертве Гитлера, и свято верит в светлое будущее. Михайлов — совсем другой человек. Сохраняя мрачный вид, никогда не комментирует официальные, довольно мягкие заявления Москвы по поводу немецкого народа; но, Гарбрехт знал, считает немцев не первыми безвинными жертвами Гитлера, а первыми соучастниками во всех его позорных делах.
В последнее время, вынужден признать Гарбрехт, у Петерсона его бескрайнего энтузиазма явно поубавилось. Теперь он, похоже, сбит с толку, иногда им овладевает злость и усталость. В начале его наивность доходила до того, что он и русских представлял в розовом свете. Поручал Гарбрехту такие рутинные, такие относительно безобидные задания в Русской зоне, что тот, будь у него что-то вроде совести, наверняка хорошо подумал бы, брать ему деньги за свои услуги или отказаться от оплаты.
Петерсон, когда вошел в кабинет, весь расплылся в широкой улыбке и в этот момент напоминал счастливого школьника, которого только что перевели в основной состав футбольной команды. Этот высокий, грузный молодой человек обладал особой манерой говорить — быстро, скоропалительно, возбужденно.
— Рад видеть вас, Гарбрехт! — любезно встретил он его. — Боялся, что не застану вас. Весь субботний вечер у меня хлопот полон рот — сам разносил написанные мной приказы по всему учреждению, упаковывал вещи, прощался…
— Прощались? — недоуменно переспросил Гарбрехт, чувствуя, как его пробивает мелкая дрожь страха. — Куда же вы едете?
— Домой! — Петерсон, выдвинув из стола три ящика, стал быстро их опорожнять; вскоре на столе перед ним образовалась внушительная куча документов. — Домой, в Соединенные Штаты Америки!
— Но мне казалось, что вы решили остаться. Вы говорили, что приезжает жена и…
— Знаю, знаю… — Петерсон не задумываясь выбросил в мусорную корзину целую пачку отпечатанных на мимеографе1 бумаг. — Я передумал. — На секунду оторвавшись от ящиков, он спокойно посмотрел на Гарбрехта. — Они не приедут. Не хочу, чтобы мой ребенок рос и воспитывался в Европе. Так я решил.
Он тяжело опустился на стул, глядя поверх головы на лепные украшения на потолке.
— Честно говоря, надоело ошиваться по Европам. Вначале думал, что здесь я могу сделать много полезного. Ну а теперь… — он пожал плечами, — нужно заняться чем-то другим. Лучше уехать в Америку и там как следует разобраться во всем, прочистить себе мозги. На войне — куда проще. Там ты знаешь, что перед тобой противник, и тебе известно, где именно он в данную минуту находится. А теперь…
Петерсон снова пожал плечами, помолчал.
— Может, я слишком глуп для такой работы. Или слишком многого от нее ожидаю. Здесь я уже год, а все вокруг, мне кажется, становится хуже. Будто скользишь вниз по ледяной горке. Скользишь медленно, порой даже незаметно для самого себя… но все время вниз. Может быть, Германия всегда производила такое впечатление. Может, именно поэтому здесь так много самоубийств. Я хочу уехать отсюда, чтобы, не дай Бог, не проснуться однажды утром и не сказать себе: «Но ведь у них верная идея!»
Вдруг он встал, его тяжелые армейские ботинки громко, по-командирски стукнулись о пол.
— Пойдемте! Хочу представить вас майору Добелмейеру. Он меня здесь заменит.
Петерсон открыл перед Гарбрехтом дверь кабинета, и они вошли в приемную, где четыре девушки в военной форме стучали за столами на пишущих машинках. Петерсон шел впереди.
— Кажется, армия Соединенных Штатов намерена отныне получать от вас, Гарбрехт, отдачу, равную затрачиваемому на вас денежному содержанию, — говорил Петерсон на ходу, не поворачиваясь к собеседнику. — Добелмейер — это вам другого поля ягода, он совсем не похож на мягкого, простого в общении молодого капитана Петерсона.
Гарбрехт смотрел Петерсону прямо в затылок. «Выходит, — хладнокровно думал он, — ему не удалось до конца его одурачить. Может, и хорошо, что он уезжает».
Но стоило Петерсону открыть двери одного из кабинетов в холле и войти туда — одного взгляда на фигуру майора, на его тяжелое, мрачное, подозрительное лицо Гарбрехту оказалось достаточно, чтобы сразу признать: он не прав — уж лучше пусть остается Петерсон!
Петерсон его представил.
— Садитесь, — пригласил майор басом на довольно гладком немецком.
Петерсон, сказав на прощание: «Ну, желаю удачи, мне пора идти», вышел.
Майор долго, внимательно читал разложенные перед ним на столе бумаги. «По-моему, слишком долго!» — решил Гарбрехт. Вновь ощутил, как нарастает напряженность во всех мышцах, как там, в комнате
