стал писать письма. На бумаге у меня здорово иногда получается, я только говорю неважно. Но ответа не было... Потом я окончил институт, уехал на Урал. Писал ей каждую неделю, и опять без ответа. А когда меня перевели в Москву, узнал, что она уехала по назначению — в Казахстан. Опять писал ей, и снова молчание. И вот — эта встреча. Понимаешь, что я сейчас чувствую?
— Понимаю. И думаю — тебе нужно с ней поговорить. Что письма, письмами все не скажешь.
— В следующий антракт я обязательно поговорю с ней, — тихо сказал Володя.
Возможно, со стороны кому-нибудь могло показаться странным, что Володя так легко стал рассказывать о самом сокровенном. Ведь он знал Кострова так мало! Но Сергей с первой же встречи показался Володе человеком, который всегда правильно поймет товарища.
Сам открытый и доверчивый, он вызывал к себе такое же отношение...
Но разговор не состоялся. Во время второго действия Галя неожиданно поднялась и, низко опустив голову, торопливо пошла к выходу. Только много дней спустя Володя узнал, что она получила вызов по своему карманному радиофону. На насосной станции, где работала Галя, произошла авария, и потребовалось срочное вмешательство механика. Но тогда Володя почему-то решил, что она просто не захотела с ним встречаться, даже пожертвовала из-за этого спектаклем. И он дал себе слово не быть больше назойливым. К тому же на следующий день начались тренировки...
Накануне
Профессор Дроздов прилетел рано утром. Володя занимался гимнастикой на спортивной площадке, когда у него над самой головой зарокотал турболет. Круглая серебристая машина вынырнула из рассветной мглы, повисла в воздухе и мягко опустилась неподалеку от дома, на бетонированной дорожке. Из нее легко выпрыгнул высокий человек в теплом голубом комбинезоне Космической службы. Его непокрытую голову венчала копна русых кудрей.
Никитин сразу же узнал профессора. Он сделал последний поворот, точным и красивым движением соскочил на смерзшиеся опилки. Очень хотелось сразу же подойти к профессору Дроздову, но Володя заставил себя пробежать вокруг площадки и проделать весь комплекс дыхательных упражнений. Пусть знает научный руководитель экспедиции, что режим дня стал для его нового подчиненного железным законом...
Дроздов ожидал на веранде.
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ спецкор, — приветствовал он Никитина. — Тренируетесь? Ну, а как центрифуга? Крепко досталось?
— Крепко, — улыбнулся Володя. И тут же не удержался, похвастался. — Но я выдержал шестикратную.
— Шестикратную? — притворно изумился профессор. — Ах, варвары! Никакого снисхождения к новичкам. Задам же я им!
— Первые космонавты не на таких перегрузках тренировались, — с обидой сказал Володя.
— Им нужно было. А на современных ракетах больше тройной не бывает. Впрочем, все это вы и без меня знаете. М-да... Так вы, значит, как говорят спортсмены, в форме? Готовы лететь? Или страшновато?
— Готов, Виктор Иванович, — сказал Володя. Ему даже захотелось отодвинуться от профессора, чтобы тот не услышал, как бешено застучало его сердце.
— Вот и хорошо. Конечно, волнуетесь, но иначе не бывает.
— Заходите к нам, Виктор Иванович.
— Спасибо. Я сюда мимоходом. А сейчас спешу, извините. Да, вечером в семнадцать ноль-ноль прошу к Соколову. На «генеральный совет». Ясно?
Он весело подмигнул Володе и пошел к своей машине. Открыв дверцу, обернулся и крикнул:
— Можете позвонить в Омск, что завтра будете там. Отпустим вас на день. Устраивает, не мало?
— Достаточно, Виктор Иванович!
— Тогда — до вечера!
Турболет басовито взревел, поднялся над землей метра на два и полетел к корпусу, где помещалось управление. Через минуту он опустился на плоской крыше здания. На фоне просветлевшего неба было хорошо видно, как голубая фигурка снова легко выпрыгнула из кабины, прошлась немного и исчезла в широких дверях лифта.
Холодный ветер нес колючие крупинки снега, забирался за воротник. Но Володя не обращал на это внимания. Он думал о том большом, новом, что через день-два войдет в его жизнь. Минет немного времени — и это серое небо, и снежное дыхание ноября, и земля, по которой струится слабая поземка, и синий лес, и ладные, уютные домики — все сделается бесконечно далеким, останется в другом мире. А он полетит на Луну...
Как ни старался Володя быть спокойным, весь день ходил он под впечатлением разговора с Дроздовым. Его не покидало странное чувство. Плещется под душем, а сам в это время думает, что там вода является величайшей драгоценностью и так беззаботно тратить ее не придется. Шагает по лестнице, и тут же вспоминает, что вскоре он будет совершать громадные прыжки, взбираться на такую лестницу за один шаг.
«Генеральный совет», о котором говорил Дроздов, оказался до обидного коротким. Кроме пятерых космонавтов, на нем присутствовали начальник подготовки Карпенко и прилетевший вместе с Дроздовым академик — совершенно седой, не расстающийся с тонкой черной тростью. Когда Володя вошел в комнату, ему захотелось почтительно вытянуться перед этим строгим стариком. Человек, который принимал участие в запуске первых спутников и космических кораблей, провожал в звездную дорогу Юрия Гагарина, стал легендарным уже при жизни.
Володя ожидал, что вести совет будет или академик, или Дроздов — научный руководитель экспедиции. Но оказалось иначе. Академик почти не говорил — лишь вначале, здороваясь с космонавтами, сказал каждому несколько дружеских и ободряющих фраз. А Дроздов скромно сел в уголке, словно подчеркивал, что главный здесь не он. Зато Соколов совсем преобразился. Пока шли тренировки, теоретические занятия, он был точно такой же, как все они. Володя в первые дни даже удивлялся, когда видел, что Соколов не отдает никаких приказаний, ничего не требует с других, словно не его назначили командиром экипажа.
А сейчас это был действительно начальник экспедиции строгий, требовательный. Даже голос у него приобрел особые стальные нотки, даже рост словно стал выше. Вот теперь он очень походил на свой портрет в Аллее Вечной Славы. В его взгляде появилось то же удивительное, зажигающее других вдохновение. Взгляд человека, который взял в руки штурвал корабля, уходящего в большое плавание...
— Итак, — сказал Соколов, — правительственная комиссия утвердила срок нашего отлета. Отправляемся через два дня двадцать пятого в девять утра. Завтрашний день для всех свободный. Двадцать четвертого утром экипаж должен быть здесь. Вопросы есть?
Все молчали. Соколов поочередно посмотрел на членов своего экипажа, задерживая взгляд на каждом, потом добавил:
— Любой из вас может сейчас отказаться от участия в полете. Физически все подготовлены, врачи дали о каждом положительные отзывы. Но если есть хотя бы малейшая неуверенность — решайте.
Наступила традиционная минута молчания. И хотя за все время космической эры не было ни одного случая отказа от полета, всякий раз экипажу задавался один и тот же вопрос. Он как бы напоминал: не забывайте, вы свободны в своих решениях, и личное желание каждого — закон.
Секундные стрелки часов обогнули круг. Володя шумно перевел дыхание — в тишине это прозвучало особенно громко. Все заулыбались, обернулись к Никитину. А он, окончательно смутившись, совсем некстати спросил Дроздова, можно ли передать информацию об отлете.
— Пока рано, — ответил тот. — Ради своего же спокойствия воздержитесь. Поедете завтра в Омск, от энтузиастов отбою не будет... Вот завтра вечером — пожалуйста. Можете сообщать на здоровье.
Потом Дроздов, Соколов, Карпенко и академик остались, чтобы обсудить технические и
