— Любое ожидание — это цепь сомнений. Но я верю, Джордж! Не могу не верить!
— Преклоняюсь перед вашей выдержкой, миссис Наташа, — тихо сказал Кларк. — И я обещаю вам: на эту тему говорить больше не буду.
— Почему? Еще не раз поговорим. Когда встретимся с нашими…
Из люка высунулась вихрастая голова Панина.
— Не соскучились? А мы все вещички собрали. К встрече со своими готовы полностью.
И тут Наташа улыбнулась — впервые за это утро.
— Вот видите? И они говорили о том же. И тоже уверены, что встреча будет.
— А что? — удивился Панин. — Разве Джордж сомневается?
— Завтра с самого утра возьмусь за Полиновского. Ручаюсь тебе — ноги его больше у нас не будет. Бюрократизм и космонавтика — вещи совершенно несовместимые! А он чуть было не отменил мой полет. Знаешь, в таких случаях подобные люди находят тысячи причин и уверток. «He могу, надо посоветоваться, нельзя без согласования…» Тьфу! Подумать только, из-за такого слюнтяя мог погибнуть Сережа. Опоздай мы на каких-то полчаса… Нет, я прямо скажу: или я, или этот Полиновский. Пусть выбирают.
— Забудь ты про него. Главное — все в порядке. Вы успели. Расскажи лучше, что было дальше.
— Ты великодушный человек, Галчонок. Но даже ради тебя формалист пощады не дождется. Впрочем хватит о нем на сегодня. Говоришь, что произошло дальше? Дальше так было. В «Циолковский» я вошел быстро. Автоматика шлюзовой камеры у них действовала, и появился я в каюте, словно некое божество. Во всяком случае англичанин смотрел на меня, как на небесное создание. Наташа рассказывала потом: он никак не хотел верить, что кто-то полетит к ним на выручку. Вот чудак! Ну, объяснили мне в нескольких словах суть дела. Я сразу же велел им всем переходить на «Поиск». Так представляешь, этот Кларк никак не хотел уходить без своих камней. У него их там чуть ли не тонна — набрал на спутниках. С великим трудом его уговорили, до скандала прямо дошло. Наконец, выпроводил их, а сам — наверх, к Сергею. Выстукиваю в дверь по Морзе, колочу ногами — никакого эффекта. Ну, думаю, плохо дело. Пришлось резать дверь лучом. Вошел — и рубку не могу узнать. Словно чернилами кто залил все. На полу, на стенах, на потолке фиолетовая пыль. Пульт наполовину разрушен. А Сергей стоит на коленях, вцепился в штурвал дозатора мертвой хваткой. От кресла одни обломки, а на ногах он уже не в состоянии держаться. Конечно, я прежде всего остановил двигатель. Потом перетащил Сережу вниз, надел на него скафандр. Раскрыл наружные люки. Гриша молодец, держится все время точно рядышком. Перебраться туда было делом нескольких минут. Понятно, нас с Сергеем пришлось сразу же в изолятор — напрямик из шлюза. И его одного не оставишь, да и на моем скафандре уже налипла чернильная погань. На всякий случай даже не раздевался до самой Луны. А сейчас врачи успели выяснить, что все наши страхи оказались напрасными. В живом организме эти микробы довольно скоро погибают. Почему — еще неизвестно, но нам важнее сам факт. Так что здоровье Сергея вне опасности. А я, признаться, перетрухнул, когда увидел его в рубке выглядел он будто умирающий. Это уж потом сообразил, что дело в усталости, в нервном напряжении. Попасть в такую переделку — не шутка! И я на его месте не цвел бы, это точно. Да, он мне признался: был момент, когда появилась у него черная мысль раскрыть рубку, впустить туда Пространство. Заморозить непрошенных гостей, а заодно и себя. Но тут же опомнился. Конечно, эффектно спасти товарищей ценой собственной жизни. Но если есть хоть малейший шанс выбраться из беды всем вместе, самоубийство будет просто глупостью. И он уцепился за этот шанс. Прикинул, когда мы можем вылететь, когда найдем их, и решил оставаться на орбите. Ведь в таком случае встреча произойдет быстрее всего, что и получилось. А если бы мы хоть немного задержались с вылетом, Сереже пришлось бы открыть люки перегородка в нижнюю каюту стала совсем тонкой, и ручное управление должно было скоро отказать. Он уже минуты начал подсчитывать, когда я вошел…
— Ты молодец, Андрюша! Так бы и поцеловала… Скажи, вас скоро выпустят?
— Для всех, как обычно, обязательный карантин. А нас с Сергеем, возможно, и больше промаринуют. Особенно его. Мы, признаться, смирились — как-никак единственные из людей соприкасались с Чужой Жизнью, в своем роде стали экспонатами. Но не бойся, чувствую себя превосходно. И Сергей почти в норме. Подожди, опомнится от переживаний — махнет не в такой рейс.
— Возвращайся поскорее. Я очень тебя жду. Кажется, прошел не один день, а месяц…
— Жди, Галочка. И не хмурься — такая уж наша профессия.
— Я не хмурюсь. У тебя просто помехи на экране…
— Разве что помехи… Хотя четыреста тысяч километров что-нибудь да значат. Но мы видим друг друга, разговариваем, а это главное. И становится легче. Верно?
— Ты очень устал, Андрюша.
— Тебе надоели мои банальности? Но я всегда глупею, когда вижу тебя, — извини. И кроме того, я действительно устал сегодня.
— Мне жалко корабль. Неужели нельзя было его спасти?
— А он не погиб. Просто остался на орбите. Летит сейчас вокруг Солнца, из виду его не теряем. А когда наши биологи найдут способ управлять этими микробами, останавливать их размножение — вот тогда «Циолковский» и вернется. Может быть, сам возьму его на буксир и посажу на Луне. Да, еще об одном забыл. Профессор Люлько — помнишь, был он у нас однажды — авторитетно утверждает: микроорганизмы с такой невероятной жизненной силой можно будет употребить и на пользу. Так заинтересовался, что вызывает сюда, на Луну, десяток своих сотрудников — будут вести опыты. На Сережку он молиться готов. Хотя тот, наверное, и не заслужил. Случайность, редчайшая случайность — вся эта история.
Но тут Андрей увидел, что Галя на экране энергично замотала головой. Не соглашалась, наверное. Или это тоже была помеха?
ЗДРАВСТВУЙТЕ, БРАТЬЯ!
1. Катастрофа
ПЕРЕД стартом я торжественно обещал: каждый вечер буду подробно рассказывать обо всем, что случилось за день. Какие бы события ни происходили — пусть даже самые будничные. Мне много раз внушали, что историкам, писателям, психологам и всем остальным, кто будет изучать материалы первой в истории человечества межзвездной экспедиции, очень важны любая мелочь, любой штрих. И во имя научной любознательности неведомых наших потомков я вдохновенно декламировал по вечерам. Особенно красноречив был в первые три дня — наговорил почти катушку, которой должно было хватить на целый месяц. Дельной информации в этом море словесного вздора содержалось, разумеется, на миллибит. Эмоции, воспоминания, пересказ бесконечных наших бесед и тому подобное. Описывал даже деликатные семейные разногласия, которые обнаружились в первые же дни. Друзья слушали мои упражнения, посмеивались, но
